Страница 10 из 23
***
Время для дум. Его всегда так мало или нет вовсе. За постоянным бегом жизни теряется чувство реального времени. Часы, дни, их лица, имена проносятся, а то, что успевает отложиться в памяти, быстро меркнет, и Джим вновь заполняет образовавшуюся пустоту чередой новых лиц, стонов наслаждения, жарких признаний, срывающихся с губ в пылу страсти. И так день за днём, лишь бы не думать, не воспоминать, не ворошить, снова не чувствовать свою беспомощность под гнетом тех, кто оказался когда-то сильней его. Тех, которым он подчинился… но четыре серые стены и капли воды, бьющие о дно умывальника, действовали на него подобно маятнику, вводящему в гипноз, тянущему его назад, в прошлое. И обрывки воспоминаний закручивались, соединялись в звенья, образовывая хронологическую цепочку картин прошлого.
Откинувшись к стене и закрыв глаза, Джим сдался.
Католическая семинария. Деревня Рибчестер. Блэкберн. Графство Ланкашир. Великобритания.
Джим с самого начала спинным мозгом чувствовал подвох, и острое ощущение дежа вю, подобно точечной боли, то и дело бившее поддых не давало ему обмануться. Его духовный наставник совершенно точно хотел владеть им. Поработить, сравнять с полом своей богатой, в отличии от тех, которые находились в другой части семинарии, кельи.
Сначала были маленькие персональные просьбы и пристальное внимание к талантливому юноше, а после - открытый доступ к книгам, которые даже для библиотеки учреждения были слишком хороши, слишком ценны; разговоры о вере при закрытых дверях, плавно переходящие на тему о слабостях и грехах, присущих человеку, о тайных желаниях, которые следует подавлять любыми способами, иначе кара божья неминуемо настигнет.
Джим молчал, отчего его воспитатель распалялся ещё сильней в своих речах. Впадая в раж, он говорил и говорил, ловя своими фанатично горящими глазами потемневшие от отвращения глаза юного семинариста, пока тот, не выдержав, извинялся и в спешке не покидал чужую келью. Он не чувствовал, он точно знал, что когда-нибудь просто сослаться на свои дела и уйти у него не получится, и единственным шансом избежать того, что он так страстно ненавидел всей душой, будет решение бросить своё семинарское образование.
Когда крепкие руки наставника бросили его на кровать животом вниз, Джим уже принял решение: он остаётся и продолжит своё обучение, несмотря на то, что суставы заведённых назад рук выворачивало от боли, а полы его сутаны были вздернуты на лопатки. Но вместо не позабытых ударов плети холодные пальцы легли на его поясницу, а затем скользнули ниже, в расщелину между ягодиц. Резкий хлопок по бедру вывел из оцепенения.
- Разведи ноги!
Долго думать над приказом ему не позволили – запястья бросили. Но за болью, сковавшей затылок, он не смог почувствовать долгожданного облегчения от лёгкого покалывания на кончиках онемевших пальцев от прилива крови. Словно нашкодившего щенка, его дёрнули на себя, и горячее дыхание опалило всю правую сторону лица:
- Хочешь боли, мальчик? Не торопись, я накажу тебя за удовольствие, которое ты испытаешь, а сейчас раздвинь ноги, - шепот и холодная полоска вязкой слюны, оставленная мазком тёплого языка на щеке.
И Джим подчинился. Снова молча проглотив своё «я».
Неожиданно этот тёплый верткий и влажный язык коснулся его промежности. Он вздрогнул, а мурашки уже понеслись разгонять волны новых экзотических ощущений по телу...
Тогда физическая боль и подчинение чужой воли впервые и единожды доставили удовольствие. Сладкое, тянущее и никогда более не испытанное им, послевкусие которого вызвало в нем чувство омерзения к самому себе. После он сам брал, подчинял, позволял, запрещая себе даже в мыслях желать повторения.
***
Коулман стоял в душевой кабинке уже более получаса, поглощённый упрямым желанием смыть с себя события странного дня, но хаотичные мысли и не думали покидать его голову. Сколько было ситуаций, когда его жизнь висела на волоске? Великое множество за годы службы, всех и не вспомнишь, но сегодняшний инцидент выбивался из общего числа. Впервые его пытались убить ради того, чтобы убить именно его. Никакого перекрестного огня, сложной операции по задержанию, когда преступник идёт на крайние меры в надежде сбежать, а он является лишь преградой, живой, из плоти и крови, но все равно остаётся не более, чем препятствием для достижения цели. Ничего личного, а сейчас… Да, а что сейчас? К чему же он подобрался так близко, что его решили устранить? И то, что он так и не мог понять, что именно его жутко раздражало. Думай, Грег, думай!
И он думал. Думал о том, как же должно быть хреново Джентели, что он решил упрятать любовь всей своей жизни за решетку. Думал о том, что Джим с ним такое вытворял, чтобы вызвать у того зависимость подобной силы. И снова возник этот одновременно глубокий и совершенно животный взгляд, искусанные припухшие губы, бледное лицо с темнеющей от недосыпания и переутомления сеткой из вен под глазами и вылизывающий своё сокровище щенок-Джентели. Да они же трахались до исступления, до потери чувств, пока сон не смаривал их. Слизывая друг с друга сперму, пот и слюну, они тут же жадно делили собственный вкус на двоих до зацелованных и искусанных мягких губ. Таких нежных, бледных с размытым контуром… Скользящих сейчас по его члену. Да, вот так, ещё быстрее, можешь помочь себе рукой, Джим. Эта белая ухоженная кисть на его тёмном, налитом кровью члене. Именно так. Ещё немного, Джим… Вот так, да, ещё немного…
Оргазм был оглушительной силы. Чтобы удержаться на дрожащих ногах, Грег был вынужден облокотиться рукой о стену. Припав горячим лбом к кафелю, он с трудом разлепил веки и уставился на свой опадающий член и стену напротив, с которой медленно стекала сперма. Взяв мыло с полки, Коулман первым делом намылил руку, измазанную собственным семенем, а затем, смыв следы, оставшиеся после сеанса самоудовлетворения со стены, он выключил воду, позволяя остаткам влаги стекать с его волос и разгоряченной кожи, пока тело не покрылось гусиной кожей от холода.