Потусторонняя Вязь

Мотает башкой, говорит, что не знает. Или не скажет?

— У меня мало времени, — давлю коленом на его шею так, чтобы дышать стало невыносимо, — отвечай!

— Вепрь, — сипит сквозь боль, — слышь меня? Вепрь, говорю.

— Какой ещё вепрь? — убираю колено.

Он глубоко вдыхает, кашляет и морщится:

— Степной. Слыхал о таких? Вот же-ж паскудина оказалась, тьфу.

— Зовут его как?

Снова мотает башкой, не знает.

— Ну, тогда без обид, — говорю и надавливаю коленом изо всех сил.

Парень брыкается, хватает руками воздух, шипит и, наконец, успокаивается. На мгновенье закрываю глаза, потому что не хочу смотреть на их пир, на то, как антрацитовые жадные щупальца с раздражающим зудом просачиваются из моих кожных пор, на секунду замирают в невесомости и впиваются в умирающее тело, обмусоливая каждый его клочок, напитываясь угасающей силой. Жирные и довольные чернила возвращаются, всасываются в моё чрево, принося безудержное наслаждение, которое не сравнится ни с каким сексом или наркотиком. Заряд внутри меня искрит, играется, просится наружу. Я могу сохранить его, использовать позже в угоду будущих побед. Но меня ждёт леди Анна, она ещё жива.

Выгоняю всех из мед. отсека, скидываю пиджак, ослабляю галстук. Росс Стайл спит в кресле и ничего не испортит. Врачи спорят, уверяют, что ничего уже не поделать, я велю им заткнуться и ждать снаружи.

Милая девочка. Ты станешь отличной мамой, а потом и бабушкой. Будешь жить долго, не сомневайся. Снимаю перчатки и прикладываю ладони к её груди. Тут свет яркий, назойливый. Прошу зуверфов — моих гнусных чернильных друзей — его приглушить. В помещении проносится едва уловимая взору тень, скачок напряжения, щелчок — и нас обступает тьма. В темноте вершится воскрешение, искра разгорается, подневольные зуверфы вынуждены подчиняться и возвращать этому телу жизнь, латать его кровоточащие раны. Чувствую сопротивление, словно что-то внутри этого нежного искалеченного тела против вмешательства. Концентрируюсь, сил потребуется куда больше — это не хило выматывает. Зуверфы бесятся, шныряют по её чреву, залезают в почки, желудок, облизывают печень. Сопротивление, упрямство, безволие. Девчонка хочет жить, нет сомнений, но что-то мешается, словно заноза, засевшая где-то очень глубоко. Ещё усилие, настойчивее, надавите, быстрее! Зуверфы вне себя, я заставляю их вкалывать, потеть, искать язву, и они видят её — опухоль, тошнотворная и неестественная, рак души. Вырезать! Убрать! Мерзопакостная зараза просачивается через рану чёрной склизкой жижей, вываливается на операционный стол, смахиваю гадость на пол, и она тает, как снег под жарким солнцем. Тело девочки понемногу теплеет, а разорванные пулей сорок пятого калибра ткани начинают срастаться. Кровяные тела насыщают обокраденную кровь, сердце принимается за дело. Дыхание сначала учащённое понемногу выравнивается, и Леди Анна открывает мокрые от застывших слёз глаза.

— Я умерла? — спрашивает едва окрепшим голоском.

— Что ты видела?

— Ничего. Темно, было очень темно.

— Я так и думал, — подбираю со стола чистое полотенце, вытираю взмокшее от пота лицо. Подхватываю пиджак и выхожу к ошарашенным врачам, которые зажгли свечи и видят, что девочка жива. Мне бы выпить или выкурить щепотку шуманского гашиша. Проклятье, моя трубка! И угораздило же меня сесть на проклятый «золотой рейс»!

В Генцеладе задувает порывистый ветер и стучит мелкий противный дождь — сезон туманов в разгаре. Наш воздушный исполин проплывает мимо колоссальных металлических подпорок гигантского ангара и мягко садится на платформу. Внутри ангара темновато, фонарные столбы горят тускло. Я схожу с трапа и тороплюсь к выходу из аэропорта имени Лайха, чтобы поймать приличный таксомотор. Дозорные оцепили трап и старательно сдерживают наплывших журналистов. Показываю билет, и меня молча пропускают. Толкаться дальше не приходиться, пассажиров в ранний час не много. Дворники метут, пацаны раздают свежий выпуск «Генц Трибун». Беру номер, отсчитываю рыжеволосому парнишке тридцать пешей. В носу застревает заскорузлая вонь: моча и разогретая выпечка в дешёвых лотках. Зазывала предлагает выкупить билеты на очередной забег казуаров, а у ворот в тоннель к главному холлу, который соединяет все ангары, стоит ржавый едва работающий дрот. Достаю билет, чтобы дрот оставил свой контрольный отпечаток, но меня окликают, оборачиваюсь и вижу Атласа.

— Господин Килоди, наконец-то! Вчера весь вечер стучался в вашу каюту, но вы не открыли.

— Уснул. Что ты хочешь?

— Вы так быстро убежали. Скоро приедут криминалисты, пресса. Как же заслуженная слава?

— Некогда. Мне пора.

Хватает меня за плечо.

— Как ты её вытащил, Инсар Килоди? — у Рензо беззлобный, но решительный взгляд.

— У меня свои секреты.

— Анна умирала, и врачи сдались. Но тут зашёл ты, устроил представление и оживил без пяти минут мертвеца! Что за фокусы? Даже не заикайся о чудесах и прочей дребедени!

— Не буду, — его хватка не ослабевает. — Пусти.

— А вот грабитель подох после твоего визита. Объяснишься?

— Ничего подобного, когда я зашёл, он уже был мёртв. Должно быть, скончался от полученных ран.

— Не юли, Килоди. Что ты провернул на дирижабле?! Отвечай!

— В сказки ты не веришь — правильно, их не бывает. За каждое так называемое чудо приходится чем-то платить. Чаще всего страданиями. Я — проводник смерти, так и запиши в своём рапорте! Но если ко мне нагрянут из кримфала, я скажу, что это не больше, чем красивая метафора. Зато в подробностях опишу твою робость во время ограбления, упомяну о некомпетентности и трусости. Так что отвали от меня с дурацкими расспросами и благодари богов, что я оказался на этом рейсе!