Актёр господина Маньюсарьи

Когда на следующий день юноша вновь появился во дворце, он разговаривал с господином Маньюсарьей, а Миреле стоял поодаль, ни во что не вмешиваясь.

— Вижу, ты всё решил, — заметил наставник манрёсю, удовлетворённо усмехнувшись. — Что ж, тогда остаётся сделать последнюю вещь.

Он протянул юноше, сидевшему напротив него в беседке, бумагу и письменные принадлежности и велел:

— Пиши.

— Что? — удивился тот.

— Как это что? — голос у господина Маньюсарьи стал сварливым. — То, что ты снимаешь с нас ответственность за своё решение, что же ещё! Пиши, что это твоё желание, только оно и ничто иное, привело тебя сюда… Что ты не станешь винить ни нас, ни судьбу, ни богов, ни кого-либо ещё в том, что оно исполнилось, и что ты стал тем, кем пожелал стать. Глупо, конечно, но люди в целом так глупы!

— Я… должен буду отдать эту записку матери? — неуверенно спросил мальчик, закончив писать.

— Нет, я скажу тебе, что ты должен будешь сделать с этой запиской, позже. — Господин Маньюсарья усмехнулся, и глаза его хитро блеснули. — Когда наш договор будет окончательно подтверждён. Это произойдёт после того, как мы вернёмся в Аста Энур.

— Что же ещё мне нужно будет сделать, чтобы подтвердить его окончательно? — Кажется, как и всякий талантливый актёр, юноша уже начинал перенимать манеры своего собеседника, неосознанно принимаясь играть чужую роль, и вот теперь тоже криво усмехался. — Скрепить его своей кровью?

— Всего лишь вином, — возразил господин Маньюсарья. — Мы выпьем с тобой вдвоём в моей беседке… отпразднуем твоё вступление в новую жизнь.

Миреле обхватил себя руками, стараясь смотреть только лишь на тропический цветок, спускавшийся с ветвей одного из деревьев — золотисто-розовый, похожий на небольшой кувшин с длинной изогнутой ручкой.

— Впрочем, если у Миреле есть, что возразить, то я готов выслушать его слова. И, возможно, даже принять их во внимание. Как-никак, он один из лучших моих актёров, — заметил наставник манрёсю чуть громче. — Миреле?

Тот закрыл глаза.

— Он не возражает, — подытожил господин Маньюсарья. — Значит, решено! И оставь, пожалуйста, прямо сейчас свой талисман и все прочие приятные сердцу безделушки, которые напоминают тебе о прежних беззаботных днях. Они тебе больше не понадобятся.

Рука у юноши чуть дрогнула, однако он всё же откинул в сторону волосы и принялся развязывать шнурок у себя на шее.

Миреле тенью отделился от цветущей изгороди позади беседки, возле которой неподвижно простоял всё время разговора, и пошёл к воротам.

***

Море, огромное, необъятное, нескончаемое ждало его, разбиваясь пенными брызгами о полосу прибоя, отражая солнце, разбросанное в волнах золотыми каплями.

Миреле бродил в одиночестве между скалами, там, где стихия с рёвом налетала на берег, сталкивалась с горной породой и отступала, не признавая себя побеждённой. Солёные брызги летели ему на щёки, ветер трепал волосы и платье, птицы, парящие над водой, кричали яростно и тоскливо.

Потом небо прояснилось, ветер утих, а он нашёл тихую бухточку, где волны едва плескались, шепча ему на ухо что-то ласковое, а вода в заводи была чистейшего изумрудного цвета — точь-в-точь как в его снах, и как в глазах Хаалиа. Миреле снял туфли и шёл по горячему золотистому песку, держа их в руках.

Он опустился на берег перед самыми волнами и, доставая из воды гладкие яркие разноцветные камешки, строил из них и из песка дворцы и усадьбы, как в раннем детстве. Находя бледно-розовые, нежно-голубые, белоснежные и светло-золотистые ракушки, причудливо расписанные рукой морского художника, пестревшие волнообразными рисунками его кисти, Миреле прикладывал их к уху и слышал тот рокот, что однажды оглушил его перед первой встречей с Хаалиа.

Нет, он и прежде видел море… да и не один раз, но, кажется, в первый раз общался с ним наедине, открывал ему душу.

Снова, как и в доме Мереи — один, только один!..

Без Канэ, без Ксае, без Ихиссе, которых он очень любил, каждого по-своему — как ученика, как друга, как любовника — но ни один из которых не мог совместить в себе все три роли, а также множество, множество других…

Да и возможна ли такая всеохватность в принципе — для души, заключённой в земную оболочку?

Недаром же тот, кого он любил так, больше не принадлежал этому миру. А тогда, когда принадлежал, он и не осознавал своих чувств к нему.

Быть может, он любил его — как Бога?

Или это просто было чувство любви, пронизывающее каждый уголок Вселенной, сияющее в каждой капле росы на зелёной травинке, звучащее в каждой птичьей трели, расцветающее с любым цветком, даже самым неприглядным, восходящее с солнцем, разливающееся с лунным светом, горящее в пламени, мерцающее в воде, летящее вместе с ветром, сияющее в звёздном небе, бесконечное, прекрасное, воплощающее все надежды, все мечты и все светлые мысли людей, когда-либо живших и живущих?