Страница 161 из 168
Миреле молча лежал на постели, завернувшись в покрывало, и, казалось, был где-то далеко.
Несмотря на шумный успех своего выступления, в последующие дни он не сделал ни единой попытки его повторить. Вместо этого он уделил ещё больше внимания тому делу, в котором принимал участие с самого начала — отбору новых участников для труппы. Желающих оказалось много, более чем, и большинство были не лишены таланта, но, как ни странно, именно Миреле оказался тем, кто, опираясь на наиболее жёсткие критерии, забраковывал большую часть претендентов.
Разумеется, у него не было власти решать судьбу труппы, однако господин Маньюсарья, всегда стоявший поодаль и насмешливо наблюдавший за своими подопечными, казалось, прислушивался к его словам — по крайней мере, к такому выводу быстро пришли все остальные, и постепенно решение Миреле насчёт того или иного новичка стали воспринимать как практически окончательное.
Среди непринуждённых, вольнолюбивых жителей Канси, склонных к азарту, риску и приключениям — само море располагало к большей свободе духа — желающих податься в столицу в качестве манрёсю оказалось раза в два больше, чем в остальных провинциях, но и Миреле стал в два раза более строг, без малейших колебаний отказывая тем, в ком не видел бесспорного, бросающегося в глаза таланта.
— Почему ты настолько суров, любовь моя? — спросил однажды Ихиссе. — Неумолимее и сам господин Маньюсарья не мог бы быть. Ведь не у всех же дарование проявляется в самом раннем возрасте. Вспомни самого себя в начале пути… никто из нас с первого взгляда не сказал бы, что в тебе есть нечто особенное.
— Потому что должно быть веское основание для того, чтобы загубить свою жизнь.
— Ах, вот как? — синяя бровь поползла вверх. — Так ты считаешь наши жизни загубленными?
— С точки зрения обычных представлений о человеческом счастье — да. У нас ничего нет, и ничего не будет. Ни семьи, ни детей, ни дома, ни общественного положения, ни состояния, ни уверенности в том, что завтрашний день готовит нам то же, что и вчерашний, и что внезапная буря не сметёт всё то, что мы с таким трудом строили. Мы не получим никакой награды за свои труды; аплодисменты обычно несутся нам напополам с оскорблениями, а восхищение во взглядах очень быстро сменяется высокомерием. Нашим искусством наслаждаются, однако в глубине души ни во что не ставят, считая, что мы играем ради денег, минутной славы и удовлетворения вкусов своих покровительниц. Наше искусство не останется в веках, в отличие от произведений писателей, художников и музыкантов. Мало кто из нас испытает разделённое чувство, а если это и произойдёт, то всеобщее презрение и необходимость скрываться, вместо возможности связать отношения законным образом, будет любящей паре наградой. Я уж молчу про отношение к нам со стороны тех олицетворений Высшего Существа, которые придумывают для себя люди. Действительно, единственное, что нам остаётся — это искать сочувствия у демона Хатори-Онто, который зол, однако непредубеждён. И друг у друга, но зачастую зависть, ревность и взаимные обиды ставят нас в такое положение, что даже это последнее утешение становится недоступным, и чувство чудовищного одиночества сопровождает большинство из нас всю сознательную жизнь. Прибавим к этому глубокое чувство вины за свои грехи, воображаемые и реальные. Оно, быть может, не всегда осознаваемо, но совершенно неизбежно. — Миреле перечислял все трудности, встающие на пути актёра, спокойным голосом, и те, кто окружал его и слушал, узнавая собственные перипетии, молча содрогались, поражаясь его невозмутимости. — Есть ли что-то, что способно перевесить всё то, что я сказал, а также другое, о чём позабыл упомянуть? Да, есть. Когда я вижу это в глазах того человека, который приходит, я не могу протестовать против его решения. Остальных я избавляю от ненужных страданий. Если их желание будет сильно и неугасимо, то они смогут преодолеть в том числе и эту неудачу. Если же нет — то нечего даже и пытаться.
— Что же это — то, что перевешивает? — спросил кто-то. — Талант?
Миреле помолчал.
— Нет, — сказал он, наконец. — Чувство абсолютной преданности собственному делу и готовность пожертвовать ради него всем. Не получив, быть может, ничего взамен.
Остальные также молчали, переваривая его слова. Ясно было, что не все согласны и хотели бы поспорить, однако не решались: слишком уж твёрдым был голос Миреле, и слишком уверенным — взгляд.
К тому же, он явно не имел ни малейшего желания пререкаться и высказался лишь потому, что его об этом попросили.
— Ты, прав, наверное, — Ихиссе задумчиво посмотрел куда-то в сторону. — Всё, что у нас есть — это танец бабочки перед открытым пламенем. Со стороны он кажется забавным и легкомысленным, и только бабочка знает, что самоотверженно отдаёт свою жизнь. Из любви… из любви к пламени, вероятно. И вот она сгорит, и ничего от неё не останется — ни пепла, ни воспоминаний. Кто будет вспоминать о хрупкой бабочке-однодневке? Разве что какой-нибудь тонко чувствующий поэт, который упомянет о ней, безымянной, в одном из стихотворений. Вот и всё, что нам грозит. Мы проживём эту мимолётную жизнь, танцуя… но наша смерть в пламени, которую никто и никогда не прославит как подвиг, будет прекрасной. Где-то по другую сторону боги и богини, в которых я не верю, быть может, окажутся более внимательны, чем люди, и подарят нам пару слов признания — тогда, когда от нас уже ничего не останется.