Роман на послезавтра

— Это кто?! — пронзительно вскрикивала Вика, услышав, как я открываю дверь, возвращаясь с работы.

— Тот, который тебя люблю, — отвечал я громким шёпотом из прихожей.

— У-ой! — визжала она и вскакивала на кровати, как сурок.

Я заталкивал её обратно в постель и, удерживая всем телом под одеялом, быстро раздевался. Она визжала и мелко-мелко колотила ногами. Утром она просыпалась мгновенно и тотчас становилась бодра. В худшем случае могла поворчать на ночную рубашку, что сидит на ней, словно на сверле. Конечно, временами мы ссорились, но это были даже не ссоры, а так, небольшие размолвки.

— Ты сердишься? — спрашивала она.

— Нет.

— Ты, правда, не сердишься?

— Правда, нет.

— Ну и сердись! Но я люблю и сердящегося ты!

Так мы общались. Наш кодовый язык. Мы использовали его лишь тогда, когда действительно были в ссоре. Тогда мы могли не разговаривать по целому часу. Я пил на кухне пиво и сердито драл воблу, она злилась у себя в комнате. Как правило, сначала я чихал.

— Ты чихнул? — немедленно влетала она, вся в полном растрёпе. — Ну, так вот! Будь здоров!

Я чихал. Я всегда чихал. Потому что она подобрала на улице котёнка. Вернее, поймала на помойке, потому что котёнок был уже вполне дикий. Маленький вначале и вполне ещё безобидный, через год он достиг хорошего убойного веса, обзавёлся крупными и прозрачными, как столовый виноград, наглыми глазами, отрастил на щеках ноздрёвские бакенбарды, выработал голос пьяного дебошира и начал оголтело линять. Я чихал. Я предлагал сделать из кота чучело, тем более, наш друг Лёша теперь мог выделать шкурку не хуже профессионала. Чучело — это хорошо. Оно не кусается, когда его гладят, и прыгает тебе на плечи со шкафа, впиваясь в спину когтями. Чучело вообще не способно летать по квартире, если им только не играют в футбол. Чучело, наконец, можно вынести на лоджию или вообще назад, на помойку.

На помойку кот не хотел, но на лоджию — обязательно. Даже зимой и в любой мороз. Каждое утро кот садился под балконною дверью и мяукал, требуя его выпустить, но, выпущенный, уже через пару минут возникал за стеклом и таращился на нас, спящих, как мадагаскарский лемур. Когда это не возымевало действия (а не возымевало никогда), он противнейше царапал когтями по стеклу и громко барабанил по нему лапами.

Удержать кота от мауканья под дверью можно было несколькими способами. Первый требовал радикальных мер, то есть вставания, надевания мотоциклетных краг, отлавливания кота и несения его в ванную, где заранее для него было приготовлено ведро с холодной водой. После макания кот вылетал из ванной, как лысый чёрт, и с бешеной пробуксовкою по паркету летел к нам в комнату, на подходе к которой и набирал ту космическую скорость, которая позволяла ему прямо с пола взмывать на вершину шкафа-купе, где он долго и изощрённо вылизывался, сажая пятна на потолок.

Второй способ был не столь радикален, а поэтому не давал гарантии лишнего часа сна. Этот час приходилось дробить на несколько отрезков, но тут всё зависело от того, кто из нас в какой фазе сна находился. Два водяных пистолета всегда лежали у нас на полу, в готовности, под рукой. Я спал крепче, зато лучше потом стрелял и нередко попадал коту прямо в нос. Кот произносил «мря» и стремительно удалялся от балкона. Вика стреляла чаще. Она вскакивала, хватала пистолет и палила из него в белый свет, как в копеечку. Я много раз останавливал ее, показывая, как надо целиться и как важно взять правильное упреждение, особенно, если кот уже убегает, но Вика ни разу даже не удосужилась надеть очки (после болезни у неё испортилось зрение). Слегка меня раздражало и то, что, выпрыгнув из кровати, она потом ещё долго бегала за котом по квартире. Тогда мне тоже приходилось вставать. Кота мы зажимали в углу и расстреливали из двух стволов сразу. Один расстрел был равен половине макания.

Конечно, был и третий способ — свозить кота к ветеринару и кастрировать, но это было как-то нехорошо. Ни я, ни Вика никогда бы не решились этого сделать. Это подрывало бы между нами связь. Хотя, конечно, временами я бывал слишком зол и тогда обещал это сделать сам, кривыми маникюрными ножницами и без валерьянки, но Вика успокаивала меня. Она брала кота на руки, гладила, называла его «мой зверюшечка» и много раз повторяла: «Ты зло-ой, зло-ой…» Тогда кот мурлыкал. С мурлычущим котом и я не смог сделать ничего нехорошего. Особенно когда он приходил к нам в кровать и лежал между нами в позе недобитого цыплёнка-табака. Я любил щёлкать пальцем ему по животу и даже несколько раз спасал руку непоцарапанной.

Однако я чихал. Чихал я много. У меня это органическое — так объяснял я Вике, когда она спрашивала, почему я «коллекционирую пылесосы», отчего в нашей комнате постоянно работает полупромышленный воздухоочиститель, или почему, возвращаясь из долгой трудной командировки, я сравнивал пол в квартире с парикмахерской, где уже год никто не подметал. Вика нервничала. Она говорила, что когда-нибудь сойдёт от моего чихания с ума и однажды, действительно, сошла. Раз ночью, потянувшись за водяным пистолетом, я уронил на пол пульт от телевизора.