Страница 96 из 121
По Бийску я ходил, прижимая к сердцу мокрый кулак, и спрашивал, где тут можно купить ружьё, заранее репетируя слова алиби: «Разве я сторож брату своему?» Лёша успел забиться в какой-то отдалённый район, и вот откуда, наконец, стали приходить письма. В них он сначала говорил, что устроился то ли профессиональным охотником, то ли добытчиком титана (из обломков ракет, стартующих с Байконура), а потом называл себя просто сборщиком. Всего сразу. Ягод, грибов, черемши, живицы, мумиё, мускусной железы кабарги, медвежьей желчи, маральих пантов и далее — вплоть до женьшеня, морской капусты и крабовых палочек. Так он живописал в письме своей матери, Ларисе Карловне, а уже та прибегала с очередным Лёшиным письмом ко мне. Спрашивала, что ей делать. Я не знал, что ей делать. На Лёшин адрес я отправил довольно многословную телеграмму, содержащую в себе все цензурные слова, которые только разрешала Почта России. Смысл телеграммы был в том, что Лёша может возвращаться, когда ему этого захочется. Прах к тому времени кремированной Ларисы Карловны будет ждать его на той же полке, где в банке хранится пепел от первого варианта сожжённой им «Коммы». Признаться, я был несколько сердит. Поэтому настоял, чтобы в телеграмме сохранилась, как минимум, половина восклицательных знаков.
Как ни странно, но Лёша ответил. Он ответил длинным письмом и довольно примирительно, типа: «Не рви душу, Вла. Пепел „Коммы“ стучит в моё сердце!» Затем он немного порассуждал об ответственности писателя, о знании правды жизни и о своёй не придуманной биографии. В этих словах мне отчётливо послышались интонации профессионального биографа Шауляйко, тем более что в конце Лёша вообще ударился в исторические аллюзии и приводил примеры, как в Древнем Риме понтифик, строитель мостов, стоял под пролётом своего детища во время прохода на его головой всей римской конницы и тяжёлых колесниц; или как в Туле литейных дел мастер садился верхом на свою пушку во время первого её выстрела. «А чем хуже писатель?» — риторически восклицал Лёша из своего алтайского далека. Бедная Лариса Карловна!
Всё это не отменяет того факта, что именно там, на Алтае, Алексей Лю состоялся как писатель. И — сразу как не местный, алтайский, а, как минимум, всесибирский. Его новую прозу охотно печатали в толстых журналах. Возможно, что поначалу некоторые редакторы просто увидели в Лёше одного из своих, одного из когорты «детей Арбата», и, возможно, они брали его первые рассказы только ради земного, тяжёлого, грубого мазка на воздушном полотне победившего постмодернизма, однако уже скоро никто из них не мог отрицать, что автор и в самом деле пишет очень здорово, крепко. Эта крепость проявилась даже в его облике. Загорелый, обветренный, с рыжей, вспененной к ушам бородой, Лёша появлялся в редакциях и издательствах в абсолютной уверенности, что ударная волна славы, прокатившаяся перед ним по всем коридорам, уже вышибла все нужные ему двери. Входя, он протягивал вперёд руку и коротко представлялся: «Я — Лю».
Василий Ян, автор трилогии о монголах, не говорил: «Я — Ян». Шолом Аш, писавший на идише, не говорил: «Я — Аш». И даже Лю Э, китаец, сочинивший «Путешествие Лао Цаня», не говорил: «Я — Э». Лёша говорил.
Первая Лёшина повесть вышла под названием «По кличке Крым». Предисловие к ней начиналась словами: «Творчество как судьба. Судьба как творчество. Молодой московский прозаик доказал это на примере своей жизни в Сибири».
К нам сибиряк заваливался прямо с вокзала. Прямо с рюкзаком и рогами (оленьими, овцебычьми или горно-козлиными) и прочими дарами Алтая, часть из которых нам следовало немедленно включить в рацион (сушёное мясо и рыба), а часть надеть на себя (засохшие звериные шкурки). Здесь же, у нас, в своём временном зимовье, Лёша придавал себе цивилизованный вид, вспоминал правила хорошего тона и чинно отправлялся с визитами. В первый день он навещал своих родителей (Лариса Карловна плакала и заламывала руки), весь второй — ходил по Москве и искал, кому ещё не подарил шкурки и рога, а затем уже двигался по привычному малому или большому кругу. Тут всё зависело от количества заготовленных рукописей и того, как часто на этом пути его перехватывали культурные интеллигентные люди и как долго терпели его в состоянии слабой, средней и несредней интоксикации. Понятно, что культурные интеллигентные люди всегда, в конечном итоге, возвращали его для проживания к нам.
С Викой мы в то время снимали квартиру и переживали самый пик семейного счастья. Так сошлись звёзды. Оказывается, мы всегда знали, мы всегда помнили, что мы созданы друг для друга. Оказывается, всё это время, все эти долгие и довольно мутные годы, нас не покидала надежда идти по жизни бок о бок, и лишь только та маленькая досада, что в школе мы некоторое время сидели на одной парте (слишком рано «бок о бок»), помешала нам это сделать раньше. Школа нас сглазила, пришли к выводу мы и легко перечеркнули своё прошлое. Мы снова были детьми.