Страница 91 из 121
В новом мягком пушистом банном халате поверх старой телогрейки Саша Павловна гуляла по парку и рассказывала о том, что успела осознать за последнее время. Иногда это было очень интересно, иногда — просто вызывало уважение. Перед тем, как расстаться, мы обменивались пачками бумаги. Я отдавал ей новую, в упаковке (формат А4, для принтера, пятьсот листов) и примерно столько же получал взамен, хотя теперь пачка выглядела вдвое толще, поскольку в ней каждый лист был исписан с обеих сторон и, увы, немного помят. Главный врач на это говорил, что Саша Павловна теперь всё увереннее идёт по пути выздоровления и что для окончательной победы над болезнью нужен только лёгкий толчок. Но какой — врач и сам не знал. Какой-то внешний толчок. Я предлагал забрать Сашу Павловку и свозить её в Комплекс, сводить на могилу брата, но эта идея не показалась врачу замечательной. Такой толчок крайне опасно провоцировать, особенно, раньше времени, сказал он. К тому же я не был родственником больной, и мне бы её не доверили просто по закону.
Толчка всё не было. Его не случилось и тогда, когда я привёз к Саше Павловне жену её покойного брата. Вдову. Которая была настоящей, законной. О том, что Николай-Люцифер был всё ещё женат, я узнал лишь на его похоронах, а потом вместе с этой женщиной мы ещё занимались установкой оградки и водружением памятника на могиле. Она приезжала из Санкт-Петербурга и на год после смерти. Когда мы возвращались, я предложил ей заехать в лечебницу к Саше Павловне. «Легко», — сказала она.
Больная очень обрадовалась гостье, хотя не узнала её. В то время у Саши Павловны случился небольшой рецидив: она пела. Казалось бы, что тут такого? Ну, пела и пела. Вот только всё то, что она тогда пела, она считала своим, ей написанным. Неузнанную вдову своего брата она увела гулять в парк, и там они вместе перепели все самые популярные песни Саши Павловны: «По улице моей который год…» или, например, «На Тихорецкую состав отправится…». А также немного потанцевали под недавно написанный Сашей замечательный вальс-бостон. Тот игрался в четыре четверти, и напрасно они пытались протанцевать его в три.
Я сопровождал их на расстоянии. На год смерти мужа его вдова приезжала не одна. Она привозила на могилу отца своих дочерей. Их было две, обе взрослые, симпатичные, хотя они отнеслись ко мне как к могильщику, а мой дом сочли за кладбищенскую сторожку. Идея заехать на обратном пути в сумасшедший дом им категорически не понравилась. Они так и не вылезли из машины, сидели в ней и сердито курили, слегка приопустив стёкла. Из-за этого машина издали походила на приоткрытую супницу с горячим супом.
Саша Павловна долго не хотела отпускать от себя вдову брата. Они расстались задушевными подругами, и мне потом было даже несколько досадно, что Саша потом никогда не упоминала эту женщину — ни в стихах, ни в песнях, ни в других своих произведениях.
Сашино творчество каждый раз я немного подравнивал и сжимал, чтобы оно уместилось хотя бы в двух папках. Эти папки некоторое время просто валялись по квартире, перекладывалась с места на место, пока я, наконец, не попросил Климентину отвезти их Ивану Годимому. Лима сделала круглые глаза, в которых светилось удовлетворение. Так что в «дела Годимовы», пусть и заочно, я был вовлечен.
Заседание Центрального совета Всероссийского агапического общества считалось закрытым мероприятием, и поэтому, когда все посмотрели на меня, я невольно начал приподниматься, собираясь уйти. Поесть-то уже поел.
— Рекомендую, — Годимый остановил меня жестом председателя и механически улыбнулся. — Наш неизменный курьер, верный друг Александры Павловны. Владилен Харитонч… еский.
— …ченковский, — не помедлил я внести ясность, раз уж представлялся официально.
— Да. Прошу прощения. Харитонвчс..
Ещё через несколько попыток он сделал меня настолько популярным, что, если бы кому-либо из присутствующих пришло в голову кооптировать меня в члены Центрального совета, половина проголосовала бы только веселья ради (а смуглая на стуле ещё и обеими руками, смуглыми до подмышек). Председатель, выплюнув, наконец, изо рта последнее «ский», мерзкое по его ощущениям, как хвост кильки, решил быть построже.
— Успокоились! Он, действительно, сделал для нас многое… — А поскольку никто и не думал успокаиваться, Годимый нашёл мужества сдаться: — Я шучу.
«Да? И как это связано с шуткой?» — думал я, скромно глядя в стол и одновременно осознавая, что я был, действительно, очень ценный курьер. За моей спиной высилась целая колонна бумаги, могущая достать здесь, во флигеле, аж до потолка.