Страница 90 из 121
— Слушайте, там у вас что-то скачет… на сковороде, — с этой новостью через некоторое время я вошёл в комнату, где слышались голоса. Под круглым малиновым абажуром с кистями стоял большой круглый стол, покрытый белой кружевной скатертью тоже с кистями. Стол был сервирован персон на восемь.
— На какой сковородке? — первым откликнулся человек, сразу показавший невероятно знакомым (очень знакомым анфас, но пугающе незнакомым в профиль). — Где сковорода? Какая сковорода?
Иван Годимый взглянул на спросившего с извинением, затем издал звук чихнувшего мотора и скривил бампер губ, заметно поблёскивающих от жира. Я давно не видел его, он почти не изменился — всё тот же большой советский лимузин, разве что начинающий седеть. На чёрной лакированной эмали седина проступала, как царапины и потёртости.
— Сковородка… вон там, — показал я рукой на кухню, продолжая разглядывать людей за столом. Кроме знакомца анфас и незнакомца в профиль (со второго взгляда я догадался, что это телеведущий Пафнутьев), за столом сидел ещё один человек, который потряс меня своей неожиданностью. Я бы узнал его на том свете. Это был Скрапин, композитор, автор тысяч военных песен и маршей, посвящённых всем родам войск, всем типам вооружения и всем отдельным предметам обмундирования, вплоть до портянок. Старик Скрапин жил в нашем подъезде и ухаживал за моей мамой. Он приглашал её на все концерты своего ансамбля песни и пляски, где совал мне югославскую жвачку. Но у него ничего не вышло. Я подбирался сзади и склеивал жвачкой разрез на его пиджаке. Лучший способ не заиметь другого папу.
Пока я смотрел на Скрапина, другие смотрели на меня. Приветливо улыбались только две женщины. Их формы работали на контрасте. Одна была пышна и дородна, вторая — смугла и суха; по габитусу она соответствовала стулу, на котором сидела. Другие гости поприветствовали меня тем, что пошевелись. Спал один лишь Евгеша.
После нескольких сдвиганий и раздвиганий меня всё же посадили за стол. Справа оказался Пафнутьев, который неприятно поразил крупноплановостью своего незагримированного лица. Вот никогда бы не подумал, что это такой страх божий — сидеть так близко к человеку из телевизора. Когда он меня о чём-то спросил, я тут же подавился. Он вежливо поинтересовался, не постучать ли мне по спине. «Не надо», — прохрипел я, обливаясь слезами.
Между тем, Годимый уже принялся постукивать тупым концом вилки по столу и заменять русские слова на церковно-славянские.
— Реките, полковник! — обратился он в дальний конец стола.
Человек, названный полковником, встал и сперва сделал жест, будто снимает виртуальную фуражку, а затем вытер лоб платком уже не виртуальным.
— Итак, сегодня на заседании Центрального совета Всероссийского агапического общества…
Тут все посмотрели на меня.
Да, мы ходили в Комплекс. Как все деревенские, мы перебирались через Шелму по зыбким подвесным мосткам и ещё стояли на них и качались, наблюдая, как внизу, в воде, меж прядями тины, мелькают тонкие спинки уклеек, а сонный окунь, которому, видно, мешают спать, переходит из-за них на другую сторону. Потом мы шли тропинкой через лес, срывая где ягоды, где грибы, а в поле собирали цветы — ломали сочный люпин или перегрызали зубами стебли жёсткого зверобоя. Букеты каждый раз получались разными. Мы клали их у подножия временного деревянного обелиска, воздвигнутого на месте разрушенного при падении вертолёта дома. Оттуда наш путь лежал к вагончику-магазинчику, поставленному недалеко от бетонного павильона автобусной остановки (местный сумасшедший Валя-Расписание теперь служил сторожем при вагончике).
На обратном пути мы опять задерживались возле обелиска. На невысоком деревянном приступке наряду с банками, в которых с весны и до осени стояли цветы, нёс вахту вечный стакан. С треснутым краешком, грязноватыми мутными стенками и скопившимся на дне сором, этот стакан никогда не покидал своего поста. Иногда его протирали, иногда мыли дождевой водой, которая в него попадала. Местные алкаши возникали будто из-под земли, но близко никогда не подходили. Собаки и птицы таким воспитанием не отличались. Особенно плохо вели себя воробьи. Дожидаясь крошек, они садились прямо на обелиск, отчего его дощатая пирамида получала неправильную раскраску в виде бело-чёрных потёков. Почтив память мёртвых, мы наливали в стакан на два пальца и ставили его на приступок. Сверху накрывали кусочком хлеба, отломанным от батона или буханки, или клали рядом несколько пластинок печенья или несколько штучек конфет — так того требовала традиция. Будучи людьми обеспеченными, остальную бутылку мы отдавали ждущим поодаль. Те начинали кивать головой даже раньше, чем им отдавали наказ — отгонять собак и птиц от стакана. Но, конечно, все понимали всё. И все всем делилось. Хлеб и печенье с лязгом проглатывали собаки, крошки подбирали галки и воробьи. Алкаши уходили, оставив на месте пустой стакан.