Страница 89 из 121
— Теперь уже ничего. Не зря говорят, что если американец, то это надолго. Приедёт и даже выпить не сядет со стариком.
Я слишком поверхностно знал Евгения Александровича, чтобы разглядеть в нём Арину Родионовну, но эта интонация: «Где же кружка?» — была непереносима. Я взял его руку и накрыл сверху своей ладонью. Рука его оказалась неожиданно стариковской, с тонкой глянцевой кожей, провалившейся между хрупких куриных косточек. Он растрогался.
Так прошло несколько часов. Мы сидели вдвоём, и нам больше не было никакого дела ни до годимова сына, который со своим консерваторским образованием продавал акции на Уолл-стрит, ни до его рок-опер, известных на Брайтон-Бич. Мы прониклись друг к другу большой взаимной симпатией и обнаружили между собой много общего. К примеру, по гороскопу мы оба оказались Девами. Разница состояла только в том, что он появился на свет в год Собаки. Евгеша шёпотом попросил меня не произносить при нём вслух, как зовётся Дева-Собака. Я ненадолго задумался, а потом поклялся, что ни за что. Я ведь и сам хотел всю жизнь выяснить, как зовут Деву-Петуха… Теперь задумался он, а потом потребовал от меня дополнительной информации. Я вскрыл нарыв своих тайн. В ответ Евгеша признался, что он бездомный подлец и живёт на даче Годимого приживалом. Заодно сторожит этот дом. Потому как уж сам Годимый в мавзолей машины жены ни ногой…
Вот тут он определённо привирал. Потому как два часа по секрету рассказывал, что у этого дома, кроме функции автомавзолея, есть ещё и функция потайного винного погреба. Правда, погреб настолько потайной, что до сих пор половина Переделкино считает, будто его нет совсем. Другая же половина верит, что там замурована самая ценная часть годимовской коллекции вин. Рассказывая об этом, Евгеша прикладывал к губам палец. Он лично облазал все подвалы с рулеткой, он лично высчитал всё, включая толщину фундаментных блоков, и он уже составил план-карту, так что теперь очень близок к тому, чтобы эту тайную комнату найти. Да, пока не нашёл, но ведь не последний день живём! Утешением ему пока служил бар, куда Годимый свозил производственные отходы от своих прежних коллекционных трудов. Что-то он приобретал сам, катаясь по всему свету как большой советский поэт, что-то ему привозили друзья и соратники со всех пьющих концов планеты. Основа коллекции хранилась в особой, кондиционируемой, комнате в Москве, а все дубликаты отвозились на переделкинскую дачу. Этими бутылками распоряжался Евгеша, но он открывал их только по торжественным случаям. Вчера, видимо, был такой. Да и на сегодня хватило небольшой дегустации. Евгеша умело выставлял ряды мини-стопочек, наполненных продуктами возгонки самых популярных спиртов на планете. Каждый продукт лично на меня воздействовал, как клуб горячего пара, отчего голова превращалась в воздушный тепловой шар. Наверное, вчера вот поэтому, подхваченный одним из таких шаров, я и карабкался по всем лестницам наверх, пока не уполз под самый скос крыши.
О самом доме мы тоже говорили. Евгеше он не нравился ещё больше, чем самому Ивану Годимому, что и неудивительно, ведь Евгеша тут жил. Дом слишком многое хотел делать сам. Сам включал и выключал в помещениях свет, сам спускал воду в унитазе, сам подсвечивал ступеньки на лестницах и, вообще, тут и там указывал тебе, что ты должен делать. Когда на улице стемнело, дом, видимо, решил, что нам пора спать. Это мы поняли по тому, что начали замерзать. Логику тут понять можно: англичане любят спать в холоде. Это у них наследственное. Это у них это ещё с тех времён, когда их средневековые рыцари коченели в голых каменных замках, согреваясь только жаровнями, поскольку, бедные, и слыхом не слыхивали, что такое русская печь. И это, кстати, ещё хорошо, что компьютер считал, что он в Англии. Хуже было бы, если бы после каждого сбоя он перезагружался на Австралию. Всё-таки у нас с англичанами одно Северное полушарие, а кондиционеры зимой так запросто не включаются. У них есть защита от дурака.
Как только в доме похолодало, на диванах в гостиной, где всё это время спали два каких-то толстых человека, обозначилось недовольное шевеление. Храп полностью прекратился. Взамен послышался стон. Потом один толстый человек, лежащий на одном диване, обратился к другому толстому человеку, лежащему на другом диване, и попросил того сходить за него в туалет. В ответ прозвучала просьба о взаимной любезности. Затем они начали выяснять, кому из них это дело срочнее. Вдруг оба вскочили и с грохотом пронеслись мимо нас к туалету, но при этом промахнулись, потому что влетели в дверь зеркального лифта. Там они, оцепенев, замерли — как две синие навозные мухи, вмурованные в искусственный бриллиант, и, пока цепенели, лифт под их тяжестью провалился. Больше я их не видел. Они исчезли бесследно. Может, пробили свод потайного винного погреба, прошли там посвящение в рыцарей, а затем присоединились к сонмищу компьютерных глюков? Кто знает. Возможно. Тем более что последующие события никак не подтверждали умственных способностей дома.
Проснулся я из-за лютого холода. Честно сказать, это произошло потому, что, упав на один из ещё тёплых диванов, я мигом отключился. Снились мне розовые чайки. Они истошно кричали в небе, гнездились на отвесных скалах, кормили птенцов бесконечной рыбной отрыжкой и пили только талую воду. Проснувшись, я долго пил воду из-под крана и замёрз ещё больше. Факт — дом следовал явно программе, по которой был обязан арктически выхолаживать себя ночью. На улице, казалось, было даже теплее. И точно. За окном заманчиво горел огонёк. Свет был красный, домашний. Это горела лампочка над крыльцом флигеля. Сами окна тоже светились. Пусть тускло, но ещё более уютно. Как угли в камине, уже подёрнутые пеплом.