Страница 88 из 121
Когда я очнулся, напротив меня в грачином гнезде на вершине сосны сидело зимнее светило. Гнездо и солнце отлично подходили друг другу. Я знаю, что говорю. У нашей мамы в её квартире висел похожий светильник — красный стеклянный шар в плоской грубоплетённой корзинке, подвешенной к стене на цепочках. Когда я приводил свою сестру к маме, то всегда почему-то боялся как-нибудь задеть и разбить этот шар. С другой стороны, мне очень хотелось, чтобы он выскочил. Сейчас и солнцу сейчас хотелось примерно того же — самоубиться. Я даже привстал, когда оно начало выползать из грачиного гнезда. Кровать подо мной оказалась какая-то странная, слишком самостоятельная, подвижная и уклончивая, и, пока я её разглядывал, солнце… К счастью, близился скорый зимний закат — весьма существенная подсказка для человека в поисках доброго утра.
Судя по наклону и потолка и окна, моя комната находилась под самым скатом крыши, а судя по гнезду на вершине сосны, подо мной ещё было этажа три. Из окна, поверх сосен, я хорошо видел многоэтажки типично городского микрорайона. Взлетавшие откуда-то справа авиалайнеры пролетали прямо над ними, а потом резко сворачивали в сторону. В сторону от Москвы — догадаться было несложно. Это не могло быть Шереметьево, потому что самолеты поворачивали на юг. Только Домодедово или Внуково. Погрузившись в задумчивость, я пришёл к выводу, что нахожусь в Переделкино. На заднем плане сознания этому уже маячило объяснение, но тут я сделал неосторожный шаг и с грохотом пробурился по винтовой лестнице на этаж ниже. Там я снова попал в состояние задумчивости. Первая же дверь, напоминающая дверь туалета, привела меня в зеркальную комнатку, где нас и без меня было много. Все они с одинаковым выражением на лице искали по углам унитаз. Врезанные в зеркало кнопки почему-то не вызвали унитаз из-под пола — вместо этого опустилась сама комнатка. Она была лифт.
Лифт спустился в гараж, но там тоже не нашлось туалета, зато были подняты ворота на улицу, а на улице имелся сугроб. Какой-то солдат в родном, горчичного цвета, бушлате разгребал снег. К счастью, он продолжал трудиться и не оглянулся.
— Привет, Гиви! — поздоровался я, почему-то подумав на грузина, но солдат не прореагировал. Продолжал елозить лопатой.
— Это Ара, — послышался сзади голос.
Евгеша стоял в проёме боковой двери, ведущей из гаража в дом. Снизу его колени подпирали высокие серые валенки, сверху голову накрывала сизая солдатская шапка. Ансамбль дополняли сиреневые кальсоны и оттянутая до пупа майка.
— Это Ара, — сказал Евгеша. — Он из Дома писателей. Прикомандированный. Но мы его здесь не кормим.
Исчерпывающая информация.
Барная стойка отгораживала кухню от столовой-гостиной. Там, в глубине студии, стоял синий полумрак, мерцал телевизор, и слышался чей-то громкий сдвоенный храп. Кто-то спал на диванах. Евгеша, по-прежнему только в шапке и валенках, ходячая иллюстрацией слов Монтеня, что человек никогда не умещается между башмаками и шляпой, относился к этому храпу философски. Он его передразнивал — так хрипло и тяжело дышал. Он варил кофе. Стоял над кофейником, втягивал в себя аромат и на выдохе шлёпал, как лошадь, губами. Кофе помог и мне, хотя мои рецепторы не узнали ни марки, ни страны-производителя. Сигарета помогла меньше. Пиво — больше. В доме было жарко. Я тоже разделся до майки.
Всё это время мы о чём-то говорили, но окончательно я проснулся, лишь когда заметил, что Евгешу переклинило. Он был уверен, что мы приехали сюда не на жёлтом такси, а на розовой «чайке». Я не помнил никакой чайки. Тем не менее, он настаивал. Мы снова спустились в гараж. Добрую его половину в самом деле занимала «чайка». Это был большой советский лимузин производства Горьковского автозавода, только не чёрный, а, действительно, розовый — от верха крыши и до колпаков на колёсах. Как розовый поросёнок из рисованного мультфильма. Евгеша настаивал, что мы приехали именно на этой машине. Я не соглашался и провёл пальцем по капоту, стирая толстый слой пыли. Евгеша ещё немного для приличия поспорил и, наконец, сдался. Про «чайку» он рассказал целую историю. Сын хозяина дома покупал эту машину в подарок своей матери, и тогда она была, конечно, ещё черная, как грач. Но пока он её ремонтировал, перекрашивал, мать уже умерла. Сын был очень расстроен и оставил машину на вечное хранение в этом самом доме, который он перестраивал на переделкинской даче отца. Отец, на время строительства переехавший во флигель, возвращаться назад не захотел, и дом был переведён в режим полной автономности, став первым в мире мавзолеем машины.
— Интересный дом, — сказал я и спросил чей.
— Умный дом, — ответил Евгеша и сказал, что Ивана Годимова, точнее, его сына. — Вот таким держал его на руках… совсем голеньким!
Евгеша сидел за стойкой бара. Он только что помыл посуду и теперь протирал чашки. Последнюю он положил на сгиб локтя показывая, как он держал на руках голенького сына Годимого. — Пластинки ему носил, аккорды на гитаре показывал, я либретто ему для его рок-оперы написал! А он… — Кухонным полотенцем Евгеша промокнул оба глаза. — А теперь уже даже не знаю. Чисто американец. А как ему объяснишь?