Роман на послезавтра

Зато в богеме тем вечером царило веселье. Там витийствовал Евгеша. Я много лет не видел его, но его имя, благодаря Вике, всё время находилось в пределах моей слышимости. Сейчас Евгений Александрович Март снова выступал в знакомой мне роли Вергилия — по всем кругам ада, московским, литературным. Расположившись за шахматным столиком, он пил чачу вместе с молодым грузинским поэтом, приехавшим в Москву добывать себе славу, но опоздавшим, как минимум, лет на десять. Именно это Евгеша-Вергилий и хотел объяснить своему юному Данте, но с каждым тостом его всё больше сносило на то, что с грузинского сейчас никто не переводит, а вот он запросто! С армянского, азербайджанского и туркменского теперь уже не возьмётся, а с грузинского — хоть сейчас.

— Дай бумагу! Напой!

Грузин отказывался давать бумагу, он вновь наполнял стаканы и в который раз грустно повторял, что русскоязычен. «Русскоязычный я», — говорили его большие грустные глаза. В доказательство он совал тонкую лиловую книжицу, напечатанную, действительно, на кириллице, но Евгеша оставался неколебим: он вновь и вновь предлагал напеть. Мой приход нарушил эту дурную последовательность. Грузин невероятно обрадовался, что, наконец-то, он может выпить по-русски, на троих, а Евгеша немедленно пообещал перевести меня на венгерский. На язык Паннониуса и Мате Залки.

Ночь продолжилась в ресторане. Там было очень много гостеприимных людей, жених с большим носом, невеста в белом платье, ходячая канистра коньяка и воронка в придачу, швейцар-хулиган в долгополой малиновой шинели, которая была ему велика, затем посреди заметённой голубыми снегами степи внезапно появилась одинокая девушка в кожаной мини-юбке и ажурных чулках, и юный наивный Данте, преломив колена, читал перед ней стихи о своей невозможной любви:

         И осталась за гранью возможного

         Невозможная наша любовь!

Потом опять налетели горные орлы, и Евгеша читал им свои переводы Шекспира на всех самых гортанных наречиях мира. Сам я тоже время от времени слышал себя говорящим на каком-то языке, обильном на щёлкающие и клекочущие звуки, из-за чего таксист большого жёлтого такси (большого, как жёлтый дом) потребовал от нас всех застрелиться.