Роман на послезавтра

Отец не допускал даже мысли, что Лима может уйти навсегда. Он всячески пытался её возвратить, сохранить семью сына. А я не мог даже оставаться в той комнате, где мы жили вместе. Хотя, казалось бы, чего проще — просто выкинуть последние вещи, которые ещё напоминали о ней. Не слишком много их было. В основном, какие-то книги да ещё карты, те самые географические карты, которые она обожала разрисовать своим любимым чёрным фломастером. Я бы не выбросил только «Большой атлас мира», подаренный мне отцом, хотя и там подавляющее большинство стран (на политической карте мира), а также континентов, островов и полуостровов (на физической) давно уже были заменены на изображения людей и животных. Этот атлас навсегда был для меня связан с книгами Жюль Верна, а ещё со словами отца, что своему внуку, на четырнадцатилетие, он подарит уже Большой звёздный атлас… Этим он словно намекал, что моя главная миссия — разобраться с проблемами на Земле. Приземлено, да. Я даже обижался. А теперь, кажется, начал его понимать. И мне было жаль отца, но я всё равно больше не мог оставаться в той комнате моего детства и юности. А потом, когда Лима неожиданно вернулась, чтобы начать всё сначала, не смог оставаться и в квартире. А потом — в городе.

Мой дом в деревне к тому времени существовал как летняя дача Аси-Асьи. Родив одного ребёнка, она вскоре нагадала себе и второго (кажется, такого рода эпидемии среди женщин называются «гинедемиями»), но ранней весной, поздней осенью и зимой дача пустовала. Я и раньше туда заглядывал только в самую плохую погоду, а в ту зиму вообще не вылезал. Было даже скучно. Поэтому я очень обрадовался, когда приехал Антон Врачицын. Первые сутки мы ничего не делали, а только вспоминали Берберию и в ней всех сразу — не только Лёшу, но и профессионального биографа Шауляйко, знатока Библии Пермиева, писателя-деревенщика Амбарова. Всех сразу. На вторые сутки Антон предложил мне стать партнёром его литературного агентства «Тривэ». Я обещал железно подумать.

— Влад! Брат! — обрадовался Антон.

— Антоха! Друг! — радовался и я, пригибая к свою плечу его длинную шею. — Да с тобой хоть в посаженные отцы Франсуазы Саган! Оставайся здесь. Зачем тебе Лёша?

— Лёша? — всхлипывал он. — Н-низачем.

С Лёшей в тот год мы пересеклись всего несколько раз. Он строил баню для юркой бабушки и звал меня помогать. Один раз мы ходили на рыбалку и варили на берегу уху. Был уже конец августа, и листва на старой берёзе, стоявшей возле купальни, начала продёргиваться жёлтыми прядями. Собственно, я и запомнил только эти треугольные пряди, похожие на гроздья ярко-жёлтого, яично-желтого винограда. Лёша сидел к винограду спиной, и я заставлял его оборачиваться. Когда он вновь куда-то, я не волновался. Лишь однажды попросил Асю-Асью погадать, где он может быть? Ася не отказывалась, но спросила меня, дорог ли он мне как человек? Я сказал, что да, дорог. Тогда она сказала, что на дорогих тебе людей гадать нельзя. Я сначала не мог понять почему, но потом из её объяснений понял, что гадание — это как бы инструмент, с которым вторгаются в тонкий мир. Это как бы такой электронный микроскоп, который, рассматривая объект, тем самым разрушает его. В любом случае, не оставляет его таким, каким он был до. Тогда я не решился гадать на Лёшу. И лишь когда в Ластому приехали Карина и Рыбка, причём приехали ночью, в метель, едва не замёрзнув в поле, и начали истерично выкрикивать ту же просьбу, с которой незадолго до них побывал и Антон, я чувствовал себя вполне подходящим инструментом для розысков. Мог легко открутить Лёше голову.

Москва совсем не такая большая деревня, чтобы в ней нельзя было найти человека. Если он там, разумеется, есть. Все мы живём узким кругом родства и знакомств. Через несколько дней хождения по этому кругу, а также после наведывания к старым школьным и дворовым друзьям и вызванивания бывших партнёров по бизнесу, моя злость прошла, и я считал себя вправе опустить руки.

Рыбка пригласила меня приехать к ней домой. Она ждала меня на их старой квартире в Очаково. Главную комнату там по-прежнему занимала громоздкая кровать-пагода, а ту теперь занимал ещё более громоздкий Макар. После жизни в Берберии его понятия о размерах нормальной подстилки изменились. Облагородились и манеры этой собаки. Перед тем как зайти на кухню, он теперь молча ждал, когда из неё все выйдут. Толкаться полагал унизительным. Я догадывался, что Рыбка пригласила больше из-за Макара.

Она встретила меня вся в чёрном — в чёрных джинсах, такой же водолазке и в огромных чёрных лечебных, с множеством мелких дырочек, пластиковых очках. Всё это делало её похожей на худеющую чёрную стрекозу. Посреди морозной зимы такой образ измученной попрыгуньи мог бы тронуть любого, но себя она обзывала слепой курицей. Это не было ни метафорой, ни самокритикой, и безжалостные софиты не выжгли ей глаза на сцене театра. Но она вела себя так, как будто отходила от похмелья. При мне она несколько раз роняла чашки и ложки, проливала чай, а когда мы с Макаром уже прощались в прихожей, так сильно плечом врезалась в Лёшины книжные полки, что сверху посыпались журналы. Защищаясь, Рыбка смахнула с себя очки, но тут же восстановила их на месте. Мне хватило секунды. Под её правым глазом полумесяцем таял старый синяк. Фиолетовость уже переходила в желтизну. Я завёз Макара к отцу, попросив потерпеть до завтра, когда повезу пса в деревню. Отец был явно не в духе. Он не захотел со мной разговаривать и хлопнул дверью своего кабинета.