Страница 85 из 121
В роли дознавателя я прожил в богеме почти неделю. Я нарочно жил здесь, хотя дома меня ждали отец и моя собственная комната. Но в комнате ждала Лима. Она вернулась и ждала. А я не мог.
Больше всего было жаль отца. В последнее время он начал сдавать. Его здоровье пошатнулось ещё до того, как от меня ушла Климентина. Первым ударом для него стало то, что мама официально вышла замуж. Она прогнала всех своих «домработников» и позволила отвести себя в ЗАГС какому-то человеку, в которого она была влюблена ещё лет тридцать назад. И будто бы все эти тридцать тоже. И ещё она как-то неприятно смеялась, что любовь — это единственное опровержение принципа, по которому нельзя ступить дважды в один и тот же поток. «Как будто и не было этих тридцати лет!» — шумно восклицала она, не стесняясь нас с Тоней, которых как будто тоже не было.
Мы осуждали маму. Мы чувствовали, что этот брак стал прямым нарушением какого-то договора между нашими родителями. Это было нечестно по отношению к отцу. Он переживал. Радость ему доставлял только внук. Забыл сказать, что за последние годы моя сестра успела выйти замуж и родить замечательного ребёнка. Теперь вместо мамы на традиционные воскресные обеды приходил внук. Его привозили в коляске. Перед внуком отец падал на колени. Он делал это буквально, и они оба ползали по полу. Время от времени, наглотавшись досыта пыли, внук чихал, и тогда Тонька вспоминала, что она мать, и кричала:
— Допрыгались! Я так и знала! Как можно без тёплых колготок по холодному полу! — Она хватала ребёнка и щупала ступни его ног. — Считаете себя умнее мамы?
— Да уж, — ворчал отец, проползая мимо на четвереньках. — Умнее мамы зверя нет.
В последнее время он на многих ворчал. Особенно, на Тониного мужа, который редко приходил на воскресные обеды. Это был бывший музыкант, растафан и рок-поэт, а сейчас ещё потомственный ясновидящий и целитель. Когда-то он лечился от наркотиков, и у него до сих имелись проблемы с носоглоткой. С дикцией, в частности. Отец и раньше терпеть не мог тех, кто «жуёт» за столом (как бы это ни звучало применительно к обедающим людям), то есть говорит нечётко, невнятно, а уж Тонин муж был тут просто неподражаем. У меня с ним отношения тоже не заладились. Как человек, сдавший за столом курс сценической речи, я любил рассказывать, как однажды, за луковым супом, мне крепко досталось, когда я спутал медпункт с «ментпунктом», а, когда мы ели паэлью, папа даже не улыбнулся, когда я дважды произнёс «Гидроалтарь» вместо Гибралтар, хотя я сам до этого и за этим же столом слышал, что Гибралтар — это алтарь, на который до сих молится Великобритания. Тонин муж сам не захотел со мной дружить. Возможно, потому что в присутствии Тони я слишком часто называл его Тонино Гэуррой.
Но всё-таки самый сильный удар отцу нанесла моя жена Климентина. Правда, дело можно повернуть и так, что это ударил я, а Лима только спасала своё лицо. С этим лицом она и вернулась к своим родителям-почвоведам. Официальное заявление гласило, что она хотела в спокойствии дописать свою диссертацию по русской terra preta dos Indeos. На самом же деле, она хотела спокойно встречаться с Годимым. Потому что вскоре переехала к нему жить.
Очевидно, я был сам виноват. Не замечал её интереса к таким пожилым мужчинам. Шутил, называл её скрытой геронтофилкой, но не замечал. Возможно, это было у неё с детства. В их семье существовал культ прадедушки. Этот прадедушка прожил ровно до девяносто девяти лет и каждый свой юбилей отмечал раскрытием какой-либо тайны из своего прошлого. Лима очень гордилась своим прадедом, несмотря на то, что он был единственным представителем их рода, не пошедшим по стезе почвоведения. Кем он был, это точно неизвестно, но на свой семидесятипятилетний юбилей этот прадед неожиданно удивил всех рассказом, как он служил ординарцем в штабе Врангеля и как потом мастерски готовил турецкую лапшу в Истанбуле и видел самого Ататюрка. Затем, в свой восьмидесятый день рождения, он вдруг заговорил по-французски и показал благодарственное письмо от генерала де Голля. К девяноста годам, переворошив множество архивов, он убедительно доказал, что является прямым потомком поэта Сумарокова. Теперь все ждали, что к своему столетнему юбилею он уж точно подготовит сюрприз. Может, даже вспомнит, куда он положил ключ от депозитарной ячейки «Банко до Бразил» в Рио-де-Жанейро. Умер Лимин прадедушка совершенно случайно. Слишком долго пререкался с гаишником, требовавшим пройти тест на алкоголь, а дело было зимой, и он заработал себе воспаление лёгких. Я увидел этого старика только мёртвым — был на его похоронах.
Поддразнивая Лиму «геронтофилкой», я никогда даже не задумывался: а может ли она что-либо испытывать и к моему отцу тоже? Фырканье домработницы Оленьки за их спинами лишь смешило меня. Другое дело, бывший большой советский поэт Иван Годимый. Там отношения, в сущности, никогда не прерывались или, скажем так, никогда не прерывались надолго. Только я был слеп. Я был слеп, когда этот мощный старец в сопровождении очередной адъюнкт-поэтессы заруливал к нам в квартиру на правах официального гостя и когда приглашал нас на свои праздники и личные торжества. Я был глух, когда мне в открытую намекали. И даже тогда, когда мои слепота и глухота прошли, я был нем. Теперь стыжусь только одного, что поверил, когда она сказала, что сделала аборт. Будущую мать не ударил бы.