Роман на послезавтра

Когда студент уже спал, так и не добравшись до спального мешка, пришла женщина, которая была мне отчасти знакома. Её звали Оксана. По паспорту она была украинка и даже иванофранковка (если по месту прописки). Лёша нашёл её прошлой осенью на вокзале. Он уверял, что привёл с Ярославского вокзала, хотя, возможно, это она его привела. Потому что с тех пор стояла за Лёшу горой. Только от него одного она требовала, чтобы он называл её маленькой глупенькой потаскушкой. Другие даже подумать об этом не смели, так как Оксана тут же вставала в позу оскорблённой Солохи. К счастью, потом она начинала плакать. К несчастью, плакала она долго. В доме не хватало ни полотенец, ни слов, чтобы купировать этот процесс слезоотделения. В Костиных холстах из-за этого заводилась плесень, и даже чай мог на какое-то время становился солёным. Наплакавшись, Оксана снова исчезала (у неё были налажены рабочие связи с торговцами с Центрального рынка), а потом всё начиналось сначала.

Меня Оксана невзлюбила с первой же нашей встречи, решив, что я тогда нарочно стою и дымлю ей в лицо. А я просто стоял у лестницы и курил, даже особо не дожидаясь того, кто так долго выбирался по лестнице наверх (просто дым по какой-то причине опускался к земле; очевидно, надвигался циклон). Надо сказать, что Оксана всегда очень медленно возвращалась с работы, но я этого тогда не знал.

Ещё пуще Оксана меня невзлюбила, когда узнала, что я пришёл отнять у неё Лёшу. У них уже сложился особый тип отношений. Пока он работал, она сидела на полу рядом с ним, обняв его правую ногу, целуя и гладя его колено. Лёша тоже иногда гладил её по голове, а, когда она засыпала, переставал стучать по клавиатуре и с чьей-либо помощью откатывал Оксану на место, где она обычно спала. Сам Лёша спал возле своего рабочего места, на тощем матрасике с серой застиранной простынёй и засаленным одеяльцем. Утром всё это скручивалось в мало аппетитный рулет.

Я хорошо понимаю, какой культурный шок при виде этого торжества простоты испытали Рыбка и Карина. Брошенные как жена и любовница к этому времени лучше понимали одна другую, чем каждая — Лёшу. Они его уже не делили, но всё ещё не были готовы кому-то отдавать. В сообщники похищения они пригласили Антона Врачицына, управляющего партнёра берберийского литагентства «Тривэ», который, действительно, показал себя верным другом двух этих преданных Лёше, но и преданных Лёшей женщин.

Пользуясь свободой богемных нравов они втроём прошмыгнули в комнату, где свой угол занимал Лёша. Тот сидел на скамеечке за шатким шахматным столиком, чье игральное поле было инкрустировано квадратиками красного и чёрного дерева. Лёша тогда как раз дописал свой роман и сразу приступил к редактированию. Я хорошо представляю сцену, когда Рыбка и Карина стояли бок о бок и молча смотрели, как Лёша сидел и редактировал. Он не принадлежал к виду homo windows рода продвинутых пользователей. Его текстовый редактор был примитивен и прост. Печатая, Лёша сопел и чертыхался. Не чертыхался он лишь тогда, когда ему удавалось печатать быстро. Тогда он, с разгона, умел попадать по клавишам. Но стоило ему чуть отвлечься, как он зависал над клавиатурой всеми своими пальцами. Тех было у него всего четыре, по два каждой руке. Это называлось синдром задумавшейся сороконожки, здесь: четырёхножки. Вот именно из-за этого синдрома Лёша никогда не умел редактировать медленно. Он вынужденно набирал темп, разгонялся и, разогнавшись, на скорости, отстукивал абзац за абзацем, страницу за страницей. Получалось совсем не то, что он думал просто поправить. Приходилось редактировать заново. Я только не могу представить только ту сцену, в которой Оксана застукала Карину, Рыбку и Антона Врачицына стоящими над мирно сидящим и печатающим Лёшей. Ужасно, если Карина в это время ещё и курила…

Нынешний мой приезд в богему был связан с продолжением дела Карины и Рыбки. Только Лёши в богеме больше не было. Его не было нигде, а на вопрос: «Где он может быть?» Костя Блудов только тряс гривой: «Лёха-то? Ну, наверное, у баб». Дальше спрашивать было бесполезно. И не у кого. Как раз я заискивающе улыбнулся Оксане, но она окрысилась на меня волком.

Некоторые надежды я возлагал на Шауляйко, который взял Лёшу под своё покровительство. Это он заманил его в богему. Он готовил его к преодолению трудностей. Он предлагал Лёше начать творить свою биографию, потому что без биографии писатель — ничто. С этим профессиональным биографом я имел небольшой разговор. Вернее, говорил больше он. Он пил жидкий чай в вприкуску с карамелькой и рассуждал о первой заповеди писателя.

— Первая заповедь писателя, — говорил Шауляйко, — почти такая же, как у врача.

— Не навреди? — спросил я.

— Нет.

— Исцелись сам?

— Не спешите. Врач, действительно, должен исцелить себя сам. Потому что только тогда он сможет кому-либо навредить или не навредить. Но первая заповедь писателя звучит по-другому — «напиши себе сам». Напиши себе то, чего ты ещё никогда не читал. Потому что единственное настоящее счастье писателя — это быть просто самым первым читателем. Быть читателем того, чего никто ещё в мире не читал. Вот и всё.