Страница 82 из 121
— Уже меньше. Сыплет, — ответил я. — Твой участок засыпало хорошо.
— Тут засыплет, мать! Ну, чего стоишь? Проходи. Я один.
— А где все?
— Где все. Ты не видишь?
Я в самом деле не видел. Но, кажется, понимал.
— Смылись?
— Смылились. Чего стоишь? Проходи. Вон, ставь чайник.
Я опасливо прошёл по краю мокрого полиэтилена, обогнул преграждающий путь офортный станок (не забыв покрутить блестящее колесо) и приблизился к газовой плите. Чайник оказался пустым.
— Погоди, я сам!
Блудов стряхнул с рук пену, сполоснул над стиральной машиной руки и наполнил чайник водой. Семьдесят пять процентов конфорок не горело, а поэтому под чайник была освобождена та, на которой шипело ведро.
— Сразу предупреждаю, сахар у меня кончился, — бросил Блудов, возвращаясь к корыту.
— У меня есть, — сказал я. — И поесть.
— И поесть? — обернулся Блудов.
— В смысле закусить.
Уже минут через пять мы сели в главной (Блудовской) комнате, за столом, сделанным из студийного мольберта. Я достал из портфеля варёные яйца, банку грибов, огурцы, колбасу, вынул открытую пачку сахара, пачку чая и полбуханки чёрного засохшего хлеба. Блудов оценил только сахар. Остальное он сдвинул в сторону, предлагая оставить на потом — на после работы. Разлил по стаканам заварку и кипяток, протянул было руку за сахаром, но задумался, притормозил и убрал.
— Слушай, а я тебя чего-то не помню, — задумчиво произнёс он. — Вроде чего-то знакомое, а не помню.
Я тоже задумался, непроизвольно поправил волосы над ушами, но потом сутуло привстал и протянул руку.
— Владилен. Я друг Лёши. Я тут уже бывал.
— А, ну да. Лёха-Лёха, который Лю. Писатель. Извини. Тут много вас ходит. А я Константин. Костя Блудов.
— Я помню.
— Не граф, — Блудов снова притормозил руку.
— Я помню. Графом у вас был Иммануил.
Наши руки сошлись над столом — в одном из тех чётко фиксируемых рукопожатий, по которым мужчины узнают друг о друге даже больше, чем две обнюхавшихся собаки. После этого рука Блудова отвесно спикировала на сахар и, подняв два кусочка, перенесла их по воздуху в чай. Перед каждым глотком Блудов приглаживал бороду ниже рта. Выше бороды он имел нос, выступающие надбровные дуги, лоб и мелкие умные глаза гамадрила.
Комната, в которой жила богема, представлялась вполне просторной, хотя простор, скорей, возникал из-за низкого потолка и маленьких оконец. Последние навевали атмосферу деревенской избы. Впечатления добавляла и горка — старинный буфет, расписанный краснопёрыми фазанами. Стёкла в дверцах буфета густо пронизывались тонкими овальными пузырьками и стекали вниз волнами, на манер замерзшего водопада. Я и прошлый раз надолго задержался перед этим буфетом: мне казалось, так течёт время (в школе же нас учили, что стекло — амфотерное вещество) да и пузырьки — ведь когда-то же они были круглыми. В каком веке? Может быть, в этом стекле законсервирован воздух, которым дышал сам Пушкин, Некрасов или, на крайний случай, Маяковский во времена Гражданской войны, когда качество стекла резко падало? Не знаю, но меня разрывало два противоположных желания. С одной стороны, взять иголку и проткнуть эти пузырьки, приложив к дырочку ноздрю; с другой — отнести эти стёкла в Литературный музей. Кстати, в отличие от других вещей в доме (большинство такого же музейного вида), буфет продолжал работать по назначению. Тарелки и ложки были заимствованы в пельменной, а пивные кружки для чая — в пивной.
К музейным вещам, которые появлялись в доме на протяжении многих поколений студентов-художников-дворников, относились исключительно случайные находки. Одни были найдены на улице, другие — в пустых, заколоченных, расселённых, идущих под снос домах. Первая категория была наиболее многочисленной. Это были кошельки и очечники, портсигары и мундштуки, пудреницы и записные книжки, всевозможные пропуска и удостоверения, кастеты, цепи, нунчаки, милицейские резиновые дубинки, выкидные и невыкидные ножи, газовые и негазовые пистолеты, зубные протезы в ассортименте и два искусственных глаза (карий и голубой) — короче, всё то, с чем дворник рискует столкнуться на улице. Всё это вполне умещалось на трёх относительно скромных стендах — на подоконниках. Главным экспонатом здесь на протяжении многих лет оставался покоробленный номерной знак — красный, с цифрами 04 в его правой части. Номер был когда-то подобран на Садово-Кудринской улице сразу после знаменитого столкновения «кадиллака» американского посла с русской поливальной машиной.
Вторая категория экспонатов обладала культурной ценностью. К потолку, например, была пришпилена кнопками гравюра подлинного Дюрера, несущая на себе отпечатки босых детских ног, а на стене висела тарелка мейсенского фарфора, которую прежние хозяева держали под кадкой с фикусом. Прочие экспонаты: книги с «ятями», «ерами» и «фитами», литографические листки-иконы, связки печных изразцов, до- и послереволюционные календари, несокрушимое каслинское литьё, битый агитационный фарфор, обгоревшая хохлома, треснутая гжель — были просто аккуратно сложены в углу. В приличном, даже безукоризненном состоянии там находился лишь мраморный корпус больших каминных часов эпохи Екатерины Великой, внутри которых сдавленно тикал будильник «Днiпро».