Страница 81 из 121
Мой путь в богему начинался по лестнице, идущей сразу вверх от порога, от высоких входных дверей. Эти двери, в молодости двустворчатые, в первый раз крашеные не меньше века назад, облупившиеся теперь всей палитрой осени и роняющие листву при каждом хлопке, открывалась на старой, ржавой, однако всё ещё ужасно тугой и люто щёлкающей пружине, каждый раз с удовольствием объявлявшей о начале нового представления. Первый же шаг человека в дом означал и первый шаг на ступеньку, и беда, кто об этом не подозревал. Чересчур задумчивый гость тотчас получал от дверей по ногам и валился грудью на лестницу. Ободрать колени и локти здесь ничего не стоило, а в анналах дома числились и разбитые лбы, и выбитые зубы, и даже перебитая переносица. По сравнению с дверью лестница была почти безопасной. На стёртых деревянных ступенях хорошо прощупывались сучки, которые, как всем знают, не поддаются истиранию подошвами, и по ним, как по азбуке Брайля, завсегдатай мог всегда прочитать, на какой по счёту ступеньке он находится. Лестница не была избалована светом, но того и не требовалось. Слева её ограждала холодная, как в гробнице, каменная стена, справа — дощатая стенка, спрятанная за листами горбатой фанеры. Когда-то безопасности ради здесь имелись даже перила — брус, прибитый прямо к стене, но теперь от него остались только шляпки гвоздей. По гвоздям опытный народ исчислял своё движение вниз. Гвозди вообще обладали мистической связью с домом. Они вылезали в самых разных местах совершенно сами собой — так на полях вылезают из земли камни. Так вылезал из земли и сам дом. Это был двухэтажный каменный дом, исторически малоценный, ничем не примечательный, обречённый на снос ещё до войны, но сумевший выжить даже после немецкой бомбы, которая снесла его лишь наполовину. Он стоял на задворках Самотёчного бульвара, на взгорке, вполне живописном в поленовскую эпоху, но к концу девяностых уже сильно ободранном ковшом экскаватора, который снимал и разравнивал землю для соседнего новостроя. Из-за этого дом уже сильно выбрался из земли, обнажив ряды красного рыхлого, вечно мокрого кирпича, до которого не доходили верхние наружные слои штукатурки. И смотреть туда было как-то неудобно, как на заголившегося в общественном туалете старого человека.
Богема располагалась на втором этаже. Через высокую дверь и внезапную лестницу гости появлялись там, как из чёрной дыры подполья. Я появился там в воскресенье, и с точки зрения хозяев это было неудачное время. В богеме была объявлена генеральная стирка. Богема стирала бельё в большом оцинкованном корыте. Там стирала, а вот полоскала уже в стиральной машине — в белой бочке стиральной машины, куда был протянут шланг. Всякий мог бы заметить, что технологическую цепочку можно было бы сильно сократить, если бы машина работала. Но всякий это сказавший рисковал быть спущенным в чёрную дыру лестницы.
Возникнув наверху, пусть как не званный, но допреже не гнанный гость, я поставил к ногам тяжёлый портфель, снял шапку и, обернувшись, стряхнул с неё на лестницу снег. Снег был и на рюкзаке тоже, большом, круглом, мягком, сброшенном на пол и покатившемся по кухне, как мяч. Кухня, куда выходила лестница и двери трёх двух комнат, была заполнена мокрым паром, который потоками оседал на окне, затянутом для тепла огородной плёнкой. Такая же плёнка была расстелена на полу — в её бесчисленных складках плескались лужи и озерца серой мыльной воды. Кроме раковины, газовой плиты и сломанной стиральной машины, здесь имелся ещё один важный прибор, имевший отношение к холостяцкому быту. Этот был старый, хотя всё ещё достойного вида, офортный станок. Двадцать поколений художников гладили рубашки и брюки перед танцами. Сейчас же, в эпоху футболок и джинсов, огромное колесо станка, по размеру и форме напоминающее штурвал бригантины, служило только соблазном для рук. Нельзя было пройти мимо и не покрутить. Все и крутили. Все — кроме главного по богеме и наследного владельца офортного станка Кости Блудова, живописца.
Главный богемный начальник и её хозяйственный гений, он же потомственный дворянин (по свидетельству исторических книг) и дворник (по трудовой книжке), сидел на корточках над корытом и яростно мутузил руками полотенца и простыни. Вода ходила девятым валом, выстреливала гейзерами и пенно капала с чёрной кудрявой шерсти, покрывавшей Костины руки. Пена висела и на волосах тоже — гриве жёстких львиных волос. На заочном соревновании с Карлом Марксом и Михаилом Бакуниным Костя проигрывал им только по одному показателю — славе.
Третья по знаменитости шевелюра мира отрастала в городе Бийске, что на Алтае. «Как же, как же!» — когда-то кивали мы с Лёшей головами, вспоминая наш сплав по реке Бие. Костя освящал наши воспоминания снисходительной улыбкой тюркского бога. Особенно ему льстило, что мы вовремя вспомнили присказку, по которой Алтай есть Алтай, Сибирь есть Сибирь и что вместе им не сойтись.
В Сибирь главный предок всех Блудовых, который граф, отправлял ещё декабристов, и туда же советская власть отправила Костиного дедушку-инженера. Блудов-внук вернулся в Москву через окружной госпиталь, через его инфекционное отделение, где валялся с дизентерией. Первые две недели он ещё лишь валялся, напичканный левомицетином, а на третью — решил обосноваться в Москве окончательно. Там же, в госпитале, войдя в отношения с лучшей половиной персонала, он узнал, что выбор у него небольшой: либо жениться, либо поступить в институт. Блудов выбрал последнее и в качестве объекта своих притязаний определил Суриковское училище: в школе он рисовал стенгазету, а в армии оформлял дембельские альбомы дедов.