Страница 72 из 121
а) мещанский, эгоистическо-обывательский (от каждого по минимуму способностей, каждому по максимуму потребностей);
б) военно-распределительный (от каждого по максимуму способностей, каждому по минимуму потребностей);
в) эгалитарно-социалистический (от каждого по максимуму способностей, каждому по равной доле потребностей); и
г) два коммунизма «экономики рая». Один первобытный, племён охотников и собирателей, кормящихся со стола природы. Другой — тот, ради идей которого в октябре семнадцатого в России и произошла революция.
Не буду вдаваться в детали последовавшей дискуссии, потому что весь тот день я испытывал сильнейшее желание погулять ночью между сосен, надышаться морозным, морозным и хвойным воздухом и наслушаться тишины, но, когда я вернулся, Лёша уже кричал:
— … Опять экономика! Но вы же сами сказали, что любая экономика неизбежно ведёт к экономике рая, так?
— Да, ведёт, — солидно отвечал Амбаров, отхлёбывая коньяк.
— Но что такое экономика рая, как не экономика серых домашних мышек, кормящихся под столом у людей! От избытка еды у последних, от её изобилия! С точки зрения мышей, разумеется. А поэтому путь к коммунизму через экономику — это путь к коммунизму людей, кормящихся под столом у каких-нибудь инопланетян! Вы этого хотите, или нет?
— А вы что, серьёзно считаете, — опять солидно ответил Амбаров, — что единственный доступный для людей коммунизм — это коммунизм под столом у инопланетян?
— Да! Если их цивилизация будет настолько же выше нашей, насколько мы сами выше серых мышей. Я имел в виду накрывающую цивилизацию.
— Накрывающую цивилизацию? Я об этом не думал.
— Так подумайте! Давно ли было то время, когда нашим первобытным предкам хватало еды под столом, простите, природы? Всего каких-то тридцать-сорок тысяч лет назад! А теперь, простите, природа кормится у нас под столом…
Амбаров молчал, но по всему было видно, что Лёшу он прощает.
— Подниматься от уровня обезьян, чтобы упасть до уровня мышей? — это уже спросил я, не особо надеясь, что мне ответят. Они и не ответили.
Утром он не явился к завтраку. Амбаров взял только чай и ушёл к себе. Вместо них возник Шауляйко. Увидев его в первый раз, я был абсолютно уверен, что мы с ним где-то встречались, но это оказалось чистой воды иллюзией. Есть люди, которые служат живой иллюстрацией принципа неопределённостей Бора. Как электрон на орбите атома, такой человек вращается одновременно везде и нигде, и пока он вращается, ты уверен, что знаешь его, как свои пять пальцев. Но едва его остановишь, зафиксируешь в каком-то пространстве, как он уже абсолютно незнакомая тебе личность. Шауляйко был именно таким человеком. Он существовал лишь в той степени, в какой реально существовал наш совместный завтрак, хотя никак невозможно сказать, что он был фантом.
Личный биограф черепичного короля Зильберберга и сам имел богатую биографию, он чём он немедленно поведал. В юности Шауляйко увлекался производственной прозой. Он считал себя учеником Гарина-Михайловского, досконально изучал творчество Артура Хейли и, как сам признавался, был сыном полка для целой дивизии советских писателей-производственников. Но всё равно его рассказы и повести с одинаковым хладнокровием отвергали, как журналы, так и издательства. Но Шауляйко не сдавался. Он изучал врага изнутри, проникал в святая святых редколлегий и редсоветов, дарил цветы незамужним младшим редакторам, подпаивал внутренних рецензентов, а потом невинно преподнёс миру свой первый значительный роман под названием «Внутренняя рецензия». А затем пообещал ещё два: один о приёме в Союз писателей, другой — о получении литфондовской дачи. Эти романы он так и не написал, но в Союз писателей его приняли, и дачу ему дали.
Об этом Шауляйко говорил не стесняясь, а как будто даже гордясь. Признаюсь, что я испытал некоторое дежавю и вслух вспомнил о Евгеше, о Евгении Александровиче Марте, о том гении, который предлагал писать за меня стихи, и… — О, да! — Шауляйко его отлично знает, они вообще земляки по Витебщине. Он также отлично знает и давно дружит с поэтом Иваном Годимым; они вместе учились в Литинституте, и это, кстати, он, Шауляйко, написал о Годимом первую большую статью в Большой литературной энциклопедии. А стихи Виктории Обойдёновой он знает наизусть и может прочитать их хоть прямо сейчас, но лучше всё-таки после завтрака, когда я загляну к нему в комнату. Он требовал, чтобы я немедленно к нему заглянул, сразу-сразу, не откладывая ни на единую секунду. Заодно он покажет мне какую-то литературную изюминку.