Роман на послезавтра

Дом мне понравился не сразу. Старый, чёрный, он стоял, уткнувшись носом в землю, и от этого всегда имел недовольный, насупленный вид. Даже вид на живописнейшую пойму реку Шельмы не поднимал ему настроения. Но, возможно, всему виной было место — на дальней окраине деревни, заросшее кустарником и бурьяном, рядом с полуразрушенной церковью и могильными крестами вокруг. Раньше тут появлялась одна-две новые могилы в год, но после крушения вертолёта, имевшего большой резонанс в прессе и в верхах, местное начальство проявило бешеную активность. Оно не только устранило все проблемы с бетонным мостом через реку Шельму и отсыпало гравием дорогу, ведущую в большой мир, но также разрешило хоронить в Ластоме тех покойников, которые умирали в Комплексе, но хотели лежать в земле рядом с церковью. Приехал батюшка и освятил эту землю. Так заброшенный погост зажил новой жизнью.

Вид на кладбище поначалу меня сильно напрягал, но юркая бабушка лишь посмеивалась над моими суевериями, убеждая, что это, напротив, просто больно как хорошо. И, главное, хорошо для нас, дачников. Ведь не зря же под деревней натянули подвесные мостки над рекой. Не только же для того, чтобы жителям Комплекса стало ближе ходить на могилки, а и чтобы дачникам было ближе ходить в посёлок за хлебом!

— Заживёте ещё, сыночки, в нашей Ластоме как в раю! — ликовала божья старушка; eё наступление мёртвых не пугало. — Ой! — отмахивалась она. — Ещё годочек, родной, а как последние старики перемрут да пьяницы перепьются, заживёте, как в городе, а я к сыну поеду!

К сыну она, разумеется, не поехала, а, взяв с меня солидный задаток за дом, пообещала на остаток начислить проценты.

Дом я покупал для себя, Толик в нём просто поселился. Она зашёл вслед за мной, когда мы были на кладбище, где к тому времени лежал Люцифер, похороненный хоть и по православному обряду (как Годимый Н. С.) и с проставленной датой смерти, но с отрытой датой рождения. Можете мне поверить — неспроста! Христосик зашёл в мой дом, да так и не вышел. Вернее, он выходил, но по всяким делам. То за глиной — замазывать щели в печке, то в лес за дровами, то копать огород (он был убеждён, что чеснок сажают под снег). Сельский труд шёл ему на пользу. Постепенно он становился деятельным и, главное, более уверенным в себе. Вот только с Чилдой отношения у них стали портиться. Однажды, когда я приехал в Ластому, на пороге меня встретила крайне воинственная коза с обрывком верёвки на шее. Сама Чилда лежала на земле и глухо смотрела на захватчицу ненавидящим взглядом.

Анатолий вернулся уже в темноте. На сгибе руки у него было ведро с клюквой, а на плече он держал деревце, выдранное с корнем. Корень имел форму клюшки.

— Дело в чём, — сказал Анатолий и первым протянул руку для рукопожатия, — вон курица отгнила. — Он показал рукой на такие же клюшки, которые поддерживали под крышей желоб водостока, выдолбленный из небольшого бревна. Одной клюшки, точно, не было. Приставив деревце к дому, Анатолий вытащил из дома козу и снова посадил её на верёвку.

В Москву я возвращался уже вместе с Чилдой. Она сидела на пассажирском сиденье и, высунув голову в окно, смотрела на унылость и голость пролетающего осеннего леса. Настроена была тоже меланхолично. «Ничего, ничего. Ты хорошая, хорошая», — поглаживал я собаку по спине. Чилда косила на меня своим красным плакучим глазом и кокетливо шевелила толстым жирным хвостом: «Что-что? Неужели нежная фиалка — это я?»

От нашей генеральской квартиры собака чуть не потеряла сознание, но вскоре нашла её удобной уже тем, что если брякнется на дороге, мы можем легко её обойти. Наш двор она оценила тоже высоко. Как, впрочем, и всю территорию Москвы — по сравнению с её прежними угодьями, не имевшими такой плотности мусорных баков на квадратный километр. Лишь после серии ночей, проведённых на улице под снегом с дождём, она научила выгуливать себя в темпе. Но и за то короткое время, пока курилась моя сигарета, она успевала изучить все собачьи новости и свести полезные знакомства.

Не знаю, когда она забеременела, догадываюсь — от кого. Либо от чёрного терьера дочери академика Вальтера, либо от потомка мастиффа, охранявшего строительство магазина через пару дворов от нас. Думаю, это могло случиться тогда, когда Чилду выгуливал мой отец, хотя он клялся, что не спускал её с поводка. Я поверил.

Из двух Чилдиных щенков выжил самый крупный, но даже он не казался чересчур велик — так, серый комок свалянного войлока, какой обычно отрыгивает горный орёл, съев средних размеров горного козла. Внешность щенка с самого начала была неопределённой. Лишь когда он подрос и, встав на задние лапы, впервые отлепил от седалища мерзкого вида хвост (до этого он катался по паркету на попе, оставляя мокрые полосы), я немедленно вспомнил, где уже видел эту голую задницу. Полез за Большой Советской энциклопедией, снял с полки том с обезьянами и нашёл нужную страницу. «Вот ты кто! — Подтащил я щенка к иллюстрации. — Ты свинохвостый макак!» От потрясения свинохвостый макак растопырился всеми лапами, прогнул спину и устроил фантастическую разливанную лужу.