Страница 63 из 121
В тысяча девятьсот девяносто восьмом году Лёша стал писателем. Что было ожидаемо. В этот год случился дефолт. После дефолта, так и не став племенными животноводами, мы плавно скатились из сословия отечественных предпринимателей в прослойку русских интеллигентов. К последним мы себя причислили сами — по факту получения диплома о высшем образовании. Правда, наши дипломы были уже никому не нужны. После дефолта вновь стало модно не верить профессорам и, особенно, тем, которые учили тебя экономике.
В тысяча девятьсот девяносто восьмом году Лёша начал поговаривать, что отныне он может рассчитывать только на свои силы и что источником своего благосостояния он должен сделать свою голову и что мерой истины для него отныне становится лишь собственный труд. Произнося слово «труд», он непроизвольно начинал горбиться, весь сгибаться и в такой согбенности пребывал до тех, пока я от него не уходил.
Труд был писательский, вот только я и раньше не видел, чтобы Лёша сгорал на работе. Но то, как горят рукописи — клянусь! — видел. Первой своей рукописи Лёша устроил аутодафе по всем правилам. Словно для этого и писал. Словно для этого каждую осень, в самое ненастье, забивался к себе в деревню и стучал там на пишущей машинке до самого снега, невзирая на то, что юркая бабушка выставляла ему счёт по-поленно.
Первый акт сожжения состоялся, когда я приехал за ним почти перед Новым годом, чтобы увезти в Москву силой. Другие меры не помогали. Они только продлевали агонию его творчества. И моих унижений, ибо после порубки бесплатных дровишек в лесу и поноски рыбных консервов из магазина мне предлагалось выполнить команду «отрыщь!»
Рукопись он жёг на морозную безветренную погоду, туша одними слезами, бумага горела превосходно, а часть пепла я спас. Собрал его, поместил в банку, завинтил крышку и приклеил бумажку со словом «Комма» — таково было одно из первых названий книги. Как я потом посмотрел в словаре, слово «комма» обозначало чтоо-то пренебрежительно малое, никем по сути неуловимое, десятую часть музыкального тона. Не знаю, что это могло значить у Лёши. Кстати, когда он просто подписывал папку словами «Повесть о сносе Москвы», всё было очень понятно.
Банка с пеплом от «Коммы» с тех пор стояла у меня дома, на книжной полке, в промежутке между другими книгами. Приходя в гости, Лёша вставал напротив банки и мучительно вглядываясь в её содержимое: к тому времени он засел за второй вариант романа и теперь усиленно вспоминал первый. С пишущей машинкой он больше не связывался, а купил в долг компьютер и заводил новую дискету с каждой новой главой (на первой дискете у него была одна глава, на второй — уже две, на третьей — три и так далее).
В тот период мы снова с сблизились, я стал его конфидентом. Конфидент — это человек, которому самовлюблённый творец читает отрывки из своих произведений и которого потом обзывает кретином, когда ему говорят, что это полная хрень. Возможно, что и не хрень. Возможно, мы оба перегибали палку. Но Лёшину грубость я старался прощать. После того, как на Комплекс упал вертолёт и работы на развалинах горящего дома, Лёша сильно переменился. Там он навидался вещей, после которых, он говорил, его ничто уже не могло испугать. Он решил явиться с повинной. Мы его в этом поддержали: проблему надо было решать. Время для этого всем казалось удачным: выборы закончились, мандаты разобраны, политики отсыпаются, а если кому и нужны подробности того летнего ДТП с велосипедом — так это больше историкам разведки и, скорее всего, не нашей. Вот поэтому-то, решая, куда нам лучше идти, на Петровку или на Лубянку, мы всё же остановились на Лубянке.
Лёшу пошёл туда один. Он пришёл туда и сказал, что он свидетель. Его направили к одному очень юному, но суровому на вид пареньку, который сразу перестал понимать, о чём именно идёт речь. И напрасно Лёша показывал страницу «Московского комсомольца» с портретом британского подданного мистера Трайшо и едкой заметкой о себе как о «водителе велосипеда», который и есть убийца. Паренёк очень удивился и сказал, что это чистой воды недоразумение, поскольку на самом деле с Лёшей ничего такого не происходило, а то, что напечатано в газете, это обычная газетная утка. Погоня за дешёвой сенсацией. Лёша упрямо мотал головой.
— Да что у тебя, приёмник не работает! — наконец, разозлился суровый паренёк.
— А вот мы сейчас и поговорим… о приёмниках и отъёмниках! — вдруг сзади раздался насмешливо грозный голос, и в кабинет вошёл второй человек, не юный, в годах, округлый и полысевший.
— Сидите, дружище, — сказал этот второй человек, заняв место первого.
На вид это было простое чаепитие, но Лёша чувствовал, будто попал в «Семнадцать мгновений весны», поскольку ему впервые говорили «дружище». Впечатление подрывал только маленький кипятильник, прыгавший из стакана в стакан, да пакетики с чаем, делавшие то же самое. Разговор был сугубо доверительный. Того мужика, дружище, в малиновом пиджаке, машину которого ты поцарапал, убили ещё в сентябре на Кипре, а те гады, гонявшие тебя по Кутузовскому, теперь отяготились другими заботами. Главный засел в Госдуме, а ещё один теперь вице-губернатор в Сибири. А вот так, доверительно, я говорю с тобой, дружище, только потому, что ты парень толковый и нам такие нужны… Произнося последнюю фразу, человек одновременно подписывал пропуск. Лёша вылетел из комнаты, как птичка, у которой увяз коготок. Взъерошенный и без коготка.