Роман на послезавтра

К плотику, между тем, медленно спустился небольшой красный трактор с водовозной бочкой на прицепе. С трактора сняли аккумулятор, ещё несколько аккумуляторов были привезены на прицепе. Мужики отнесли их плот, выстроили по переднему краю, соединили и бросили провода в воду. Некоторое время толпа не дышала, но постепенно принялась за дело. Кто-то привязывал к коромыслу корзину, кто-то подтягивал всплывшую рыбу палками. Белопузую мелочь мужики отгребали подальше, только жёны заставляли вытаскивать и её, чтобы отдать цыплятам и поросятам. Прошло ещё какое-то время, прежде чем самая молодая и, видимо, самая непредубеждённая женщина ступила на качнувшийся плот. Встав между аккумуляторов, она сполоснула доски, выложила на них бельё, потом оглянулась, подоткнула подол, нагнулась и принялась полоскать. Все смотрели на неё, словно заворожённые. В тишине отчётливо разносилось «плюх-плюх, плюх-плюх-плюх». Остальные бабы тоже, наконец, спохватились, стали отсылать мужей домой, и тоже взялись за корзины. Мужики закурили и направились вверх по берегу.

Вдруг что-то произошло. Крики и визги, это было уже потом. Сначала плот накренился, аккумуляторы поползли в воду, бёльё медленно поплыло, бабы бросились к берегу и попрыгали в воду, но оттуда выскакивали стремительно, как маленькие катера на воздушной подушке. Местный сумасшедший, бегавший по берегу то ли с гранатой, то ли с толовой шашкой, понял, что пришло его время. Что-то выкрикнув, он подпрыгнул и зашвырнул бомбу в воду. От взрыва плот снова вздыбился и вернулся в стихию уже по частям. Некоторые брёвна и доски предпочли стоять вертикально. Лёша не стал смотреть, что будет происходить дальше, и удалился в поля.

Без чьей-то матери, конечно, не обошлось.

Я много раз напоминал Лёше о его маме, которая оставалась Москве в абсолютной безвестности о судьбе сына, но Лёша всякий раз смотрел как-то странно и переводил разговор на другие темы. Причины его странного взгляда я не понимал, а банально ругаться мне не хотелось. Наконец, я выбрал момент:

— Видишь ли, Алексей… — начал я.

Разговора сразу не получилось. Как только я поднял тему, Лёша вскинул на меня чистые ясные глаза и спросил:

— А что мама?

Я прокашлялся:

— Ты спрашиваешь меня «что мама»?

— Так Вика же приезжала, и всё ей передала.

— Ви… Вика?

— Ну да. Она опять была на прошлой неделе.

— Вика?!

Он посмотрел на меня так, как будто не знал, как лучше со мной поступить: дать воды, если у человека икота, или дать в ухо, чтобы пробить слуховой канал.

Мы сидели на грядке и обрезали лук. Юркая бабка приставил нас к работе так же ненавязчиво, как давно приучила Лёшу к исполнению и других повинностей по хозяйству. Был вечер, на охоту вылетели комары. Они облепляли нам лица, руки и шеи, и голые щиколотки выше носков. Но они прокалывали и сами носки, а также рубахи на спине, и штаны на коленях. На месте нам не сиделось. То и дело один из нас вскакивал и, чертыхаясь матом, хлопал себя ладонями по груди, шее, коленям и щиколоткам. Человеку с нейтральным воображением это могло бы напоминать «цыганочку с выходом», но юркая бабушка на огороде благоразумно не появлялась. Ножик в моей руке наверное бы не дрогнул.

Впрочем, как только Лёша сказал про Вику, мне стало не до комаров. И напрасно Лёша заглядывал мне в глаза, я презрительно смотрел в сторону и вдаль, хотя он унизился даже то того, чтобы раздавить пару комаров у меня на лбу и зайтись иудушкиным смешком: «Одним махом семерых ликвидировахом!»

Значит, Вика. Ну, правильно. Стиснув зубы, я проглотил обиду и предоставил возможность товарищу оправдаться. Вот, что оказалось. Лёша позвонил Вике в тот же самый день, когда оформлял на себя в сельсовете дом юркой бабушки. Он сумел дозвониться с почты, а ещё через неделю сосед-критик Растопчин-Заблоншин, подготовившийся к очередному нападению на Москву, тайно передал ей записку для Лёшиной матери…

Здесь Лёша сделал паузу, вероятно, почувствовав, как под нами содрогнулась земля. Я медленно выпустил из ноздрей воздух. Н-да. Как меж нас, системных администраторов, говорят, убить твою Машу ноутбуком! Что ж. Тут-то вот и раскрылось всё иезуитство Лёшиной мамочки, приходившей к нам каждый вечер в слезах, лишь бы кто-нибудь не заподозрил, что она знает местонахождения сына. Эх, Ларисы Карловна, Карловна! Не зря говорят, что яблонька от яблочка…

Здесь я вынужден сделать пропуск, чтобы немного успокоиться. Расскажу пока о другом. Литературный критик Растопчин-Заблоншин уже слышал о такой поэтессе как Виктория Обойдёнова. А пока передавал ей записку, так был впечатлён её образом, что начал усиленно звать в гости:

— Приезжайте ко мне в гости, голубушка. Привозите и стихи свои самобытные, почитаем. Я приму вас, как боярыню. А полюбится, так я милости прошу погостить вас на лоне ещё. Чертогов знатных не обещаю, потому как я живу скромно, в крестьянской простоте, без всяческих городских изысков. А вот красотами земли нашей древлей, земли русской, кормилицы нашей, России-Расеи-матушки, напитаю. Изба моя, голубушка, стоит на высоком берегу благодатнейшей реки Шелмы, в деревне под названием Ластома (ударение на первом слоге), уж само такое название вас должно как поэта восхитить. Ластома! Какой звук! Здесь и ласточка и истома. Знаете, моя ласточка, в годы своего молодечества я ведь тоже пописывал стишки. Даже неплохие. Моей рифмой «Ватикан — вытекал» в своё время восхищался Игорь Сельвинский. Приезжайте, прошу вас, в гости! Приглашаю от всей души.