Страница 57 из 121
— Ну, входи, — разрешила она. — Негде, дак ночуй. Только ты это, батюшко, поди спросись у хозяина. Не хозяйка я боле тут.
Так я отыскал Лёшу. Стоит ли говорить, что наша столь неожиданная встреча произвела на обоих именно тот эффект, который только и может произвести только водка, падающая на пол и разбивающаяся вдребезги. После первых же восклицаний между нами возникла такая тишина, в которой мы оба слышали, как юркая бабушка, не дыша, подслушивает за дверью. Но Лёша быстро взял в себя руки. Он пошёл за веником и совком, а мне предложил половую тряпку. В горнице впервые мыли пол водкой.
Пока мы убирались, я успел осмотреться. Чистота вокруг впечатляла, опрятность обволакивала. В горнице было также на загляденье светло. Светло, как только это может быть в такой чистой русской избе, освещённой керосиновой лампой. И пусть вокруг были тёмные бревёнчатые стены и закоптелая матица потолка, и крашенный охрой пол, но свет тем контрастнее исходил от белёных боков русской печки, от белых занавесок на окнах, от пирамиды из трёх подушек на железной кровати со стальными шарами на спинках и от длинного, с кружевом, подзора, целомудренно закрывающему досужему взору ход под кровать. Когда говорят «свет избы», наверное, имеют в виду этот.
Так уж вышло, что наша встреча с Лёшей объективно не получалась горячей. В меру тёплой. А если уж совсем объективно, то ровно настолько тёплой, насколько тёплым выходил чай, который Лёша пытался приготовить на керосинке, стоявшей прямо в русской печи, на шестке. Заслонка была открыта, и всю копоть и керосиновый дух выносило в трубу. Лёша только жалел, что не может затопить саму печь. Сказал, что нет электричества. Мне это показалось странным, я же не предлагал топить печь электричеством. Советовал всё же придерживаться дров. Дров тоже нет, сказал Лёша. Верней, они есть, но появятся только утром, когда их можно будет купить. А всё потому, что продав Лёше дом, юркая бабушка дров не продала. Как и сам дровенник. Как и хлев. Как и воду в колодце. Как и землю под садом и огородом, да и все кусты и деревья…
Правда, печку, оправдывался Лёша, он топит и без дров, русским народным способом, и показал на электрический провод, скромно нырявший в чёрную печную утробу. Лёша чиркнул спичку. Там, в глубине печи, под выгнутым сводом, обнаружился кусок асбестоцементной трубы, обмотанный витками спирали.
— Тэн, — сказал Лёша. — Мужики подсказали. Кстати, отлично греет. Было бы электричество, положил бы тебя на печке. А теперь, даже если и включат, всё равно кирпич скоро не прогреется. Если хочешь, ложись на мою кровать. Уже поздно.
При этих словах ярко вспыхнула лампочка, громко заработало радио, и на улице во всё горло проорал хозяйкин петух.
Утро наступало стремительно. Мы говорили до тех пор, пока я не согрелся под двумя одеялами и не уснул. Не знаю, как Лёша. Забравшись в одежде в мой влажный спальный мешок, он долго ползал по всему полу, как личинка ручейника по дну родника. Выбирал место, где половицы не такие горбатые.
Несправедливо думать, будто, находясь в Комплексе, я очень мало или совсем не думал о своём друге. Думал, но, помня молчание капитана Алькова, не торопился размышлять вслух. Меня смущало высказывание дочери капитана Алькова: «Этот дядечка бегал голым». Тут что-то диссонировало. Как человек, обвиняемый в смерти подданного Её Величества королевы Англии и заодно секретного агента МИ-6, Лёша по определению был обязан вести себя поскромнее.
Он всё отрицал. Он клялся, что не мог бегать голым там, где его не было вообще. До Комплекса он просто не дошёл, хотя он и продвигался в правильном направлении. Да только он шёл по другому берегу реки, где было больше деревень, и шёл от заброшенной железной дороги… А дальше всё было просто: проходя мимо юркой бабушки, он увидел колодец и попросил попить воды. Вот и всё. Уже назавтра он ехал с ней в сельсовет переписывать дом на себя. Сколько денег он заплатил, тут он постеснялся сказать, отговорившись расстройством памяти. А вот чего он точно помнил, так это: весь ли дом, состоящий из двух половин (во второй жила бабушка), мог считаться принадлежащим ему…
Об этом мы говорили уже глубоко за полдень, когда, почувствовав голод, скинулись по кучке рублей — на молоко, хлеб, лук и картошку. Я тоже делился своими приключениями, но я говорил скупо, просто вытягивал из себя клещами, всё время давая Лёше понять, что мяч находится на его половине поля. Но Лёша не принимал пас. Он твёрдо решил не затрагивать тему англичан и переключал всё моё внимание на то, что теперь он живёт духовно. Это я понял. Во-первых, сочинять повесть о гибели Москвы мог только духовный человек — старец, схимник, скопец, а во-вторых, он читал и другие книги.
Книги ему давал его сосед по деревне, один довольно активный московский критик, купивший здесь дом ещё много лет назад. Фамилия у соседа была Растопчин-Заблоншин. Он происходил из второй волны русской интеллигенции, когда-либо ходившей в народ. Эта вторая волна скупала по деревням чёрные бабушкины иконы, приобретала под свои дачи вековые старинные избы, а потом взахлёб излагала в журналах, как живёт единой жизнью с народом. Это называлось спасением русской деревни, и Растопчин отдавал этому много сил. Он дальше бы и отдавал, пока вдруг, вернувшись в Москву, не увидел, что кто-то снёс его пятиэтажку в Хамовниках и воздвиг на её месте маленький симпатичный небоскрёбик. Книги своей библиотеки он нашёл в контейнере для строительного мусора, а себя самого — выселенным в далёкий спальный район. Из-за этого критик слегка повредился и теперь возвращался в деревню, только чтобы подзалечить раны. Раны затягивались плохо. Критик по-прежнему мог выскочить посреди ночи на деревенскую улицу и до утра кричать: «Затопчут! Хамьё! Надо что-то делать! Затопчут!» Раз в неделю, чувствуя себя достаточно здоровым, он летел на электричках в Москву и с воплями бросался на жителей небоскрёба, требуя, чтобы ему выделили хотя бы однокомнатную квартирку. К ночи он возвращался побитым и, припав к земле, плакал. Лёша его жалел, успокаивал, но и сам стал по ночам вскрикивать. Только он кричал не «затопчут»», а «задавят». Это когда на него садились мухи и комары.