Страница 56 из 121
— Как ты меня нашёл?
— Я старался.
— Эпитафия на могиле умершего от скромности, — сказал Лёша.
Он сидел за большим дощатым деревенским столом, освещённым зелёной керосиновой лампой, как молодой Ленин в ссылке. Стопка книг у левой руки, справа — ручка, раскрытая тетрадь посередине. Он был так ошарашен моим появлением, что даже не захлопнул толстую общую тетрадь. Я машинально взял её в руки. «Повесть о сносе Москвы» было написано на обложке. Лёша отчаяно вырвал у меня тетрадь из рук и долго не знал, куда её спрятать.
Наша встреча была сильным для него испытанием. Впрочем, для меня тоже. Эту ночь я вообще не надеялся пережить, а, увидев мерцающий на другом берегу огонёк, видит бог, меньше всего думал о земном существовании какого-то человека по имени и фамилии Алексей Лю. Однако же вот! Ничего, сидит, творит, сочиняет.
Последнее испытания я пережил всего пять минут назад, на крыльце. Ворота мне отворила маленькая, глазастенькая и юркая, как мышь, бабушка. Она осветила меня фонариком, с головы до ног и обратно, а на вопрос, нельзя ли зайти, просохнуть и переночевать, тут же начала причитать, что «свету-то у нас, батюшко, второй дён как нет, с керосином, родной, сидим», и что дом она продала, а осенью продаст и корову. Поэтому даже сена в этом году не косила, даже сына сей год не звала, чтобы приехал покосить, да и мужикам не наказывала привезти какую-никакую тележку сенца, потому как продаёт свою корову-кормилицу со дня на день, а сама едет она к сыну жить…
— Мне бы просто переночевать и обсохнуть, — перебил я её. — С вами можно договориться?
— Дак и я о том. — Она опять осветила меня с головы до ног и выключила фонарик. Видно, берегла батарейку. Разговаривать с ней стало, как с чёрной стеной.
— Вы где? — спросил я.
— Эва я тут.
Глаза нащупали белёсую тень платка, по контурам напоминающую пионерский галстук, только без пионера внутри.
— Так можно?
— Это чего?
— Можно у вас обсохнуть?
— Да уж боле не хозяйка я тут. Поди спрашивай у хозяина.
— А где хозяин?
— Вон, в переду сидит.
— Где?
— Вон в переду сидит, всё не спит. Всю-то ночь, батюшко, сидит, керосин жгёт. Ну, да мне-то что! Не мой уже дом. Но зачем зря-то жечь? Ну, да ладно. Его керосин. Только спал бы уж. Как в уборную, батюшко, идёт, так дверьми гремит на весь двор. Хоть бы уж сказал ему кто, чтобы не гремел так дверьми. Больно плохо я сплю. Плачу всё. И чего это дом-то я, дура старая, продала? А вот скоро и корову продам. А ведь как теперь не продать, коли сена и клока нет? Ты ведь, чай, на сене спать непривычный?
Хоть на сене! К этому времени хоть на сене. Накануне мне сильно не повезло. Едва я едва успел отойти от Комплекса пару километров, как над Шелмой сгрудились тучи. Ливень налетел короткий, с грозой, но оставил за собой дождь, нудный, обложной, с короткими перерывами, во время которых светлее не становилось, наоборот, сгущались сумерки. Я вымок ещё до того, как додумался забраться под дерево. Дерево тоже всё промокло насквозь, до своих деревянных костей. Сырость ощущалась во всём. Даже в голове скоро стало холодно и промозгло, и уже очень скоро возникло знакомое ощущение, будто прямо за лобной костью окисляется какая-то металлическая пластина. От неё гальванические токи побежали по всему телу. Когда наступила ночь, мне уже не казалось героическим переплыть речку вплавь (но хватило и просто перейти вброд) и отправиться на поиски людей. Их я думал найти в той заречной деревне, которую видел несколько дней назад и которая показалась мне тогда такой живописной, что хоть продавай на Арбате. Там мерцал один-единственный огонёк.
Бабушка резко оживилась, увидев у меня в руке деньги. Луч фонарика заметался. Хозяйка снова запричитала, что она теперь не хозяйка, и снова стала объяснять про корову и сено. Она даже подставила под фонарик лицо, демонстрируя степень своих мук (у неё были стёртые зубы, похожие на спил дерева с годовыми кольцами. Говорят, так из старых людей вымывается кальций…) и внезапно вся ангельски просветлев (… ну, а в коже, напротив, откладывается фосфор). Она придумала, на что можно обменять мои деньги.
— Сыну, батюшко, припасла, да теперь уж сама поеду, а ведь то бы ещё не поздно мужикам заречным отдать, чтобы сена мне привезли. Всю бутылку возьмёшь али как? Отлить?
— А она что, распечатана?
— Нет, а то я отолью, если много. Водка-то нынче больно дорога, батюшко. Всю возьмёшь?
— Всю, — пообещал я, чувствуя, что сейчас начну обсыхать исключительно за счёт высокой температуры.
— Сто тысяч, батюшко, сто тысяч, родной, меньше чистое разорение, сын пишет, что в Москве платят уже миллион, а я тебе даром отдаю, сама голодаю, на картохе одной сижу, а то ещё как решу корову не продавать, да ведь сено-то нонче больно дорогое…
— Да несите вы, ради бога! — крикнул я.