Страница 47 из 121
стрекозы посреди полей
стоят, как чёрные шурупы
стеклянных, замерших дверей…
Вот тут-то я и уселся на Чилду. Не тотчас, а минутой позднее, когда Люцифер как бы между прочим сказал, что он хорошо знает и другого большого советского поэта — Ивана Годимого, который, кстати, его одноклассник и двоюродный брат по отцу. У них и фамилия одна. Они оба Годимые.
Я был поражён, когда садился на Чилду. Иван Годимый для меня был не только образ большого советского чёрного лимузина. Он был моё проклятие. С тех пор, как я женился, он всегда незримо присутствовал в моей жизни. Зримо тоже. Когда мы встречались, он демонстрировал такую плохо скрываемую учтивость, что всем было ясно: он никогда не простит мне Лиму. Как будто она не должна была уходить от него только потому, что он — большой советский поэт. Или КГБ, из которого не уходят. Правда, это меня не извиняет. Я всё равно не должен был садиться на Чилду, спавшую в большом продавленном кресле от бывшего венгерского гарнитура. В этом кресле я бы и сам с удовольствием поспал, не выдави она из себя столько жидкости. (Думаю, даже тот жук-плавунец, водяной таракан, которого я не раздавил, но если бы раздавил, постеснялся бы столько из себя выдавить.)
Люцифер вернулся в котельную ещё до полудня. Выяснилось, что прямо с утречка его позвали зарезать какого-то сильно расхворавшегося телёнка. Люцифер пришёл вместе с Чилдой, но та, скорее, тянулась за эмалированным ведром, полным окровавленной требухи. Судя по тому, с каким удовольствием жена Анатолия стала в этой требухе разбираться, в моё состояние не вникал. Я вышел на улицу вслед за Чилдой, изгнанной прочь. Кончики её ушей заскорузли от крови, но собака, похоже, была уже насколько сыта, что ленилась их обкусать. С ней мы забрались за котельную и прилегли на высоком бережку, глядя на реку и её тихий плёс. Единственным шумным местом там был бревенчатый плот, с которого бабы полоскали бельё и хлопали вальком по уже прополосканному. Звук каждого удара запаздывал почти на секунду и слегка отдавался у меня в голове. Но в целом мир был прекрасен. В нём вроде было всё, что нужно нормальному человек: спасительная чистота воздуха, мягкий, никуда не торопящийся ветер, голубая выгнутость неба и зелень травы, кое-где уже выгоревшей за лето.
Я встал и пошёл вдоль реки, Чилда зачем-то побежала впереди. Вместе мы прошлись по тропинке вдоль берега, дошли до какого-то родника и там припали к живительной источнику. Должен сказать, что лакала Чилда отвратительно. Но мы ещё немного прогулялись вдоль берега. Мне уже нравились эти места — весь этот луг и свежие кротовины на нём, заросли черёмухи и ольхи, ивовые кусты над рекой и большие белые кувшинки вдоль берега. В одном месте, прямо в илистое дно, была воткнута толстая суковатая палка. С неё свешивалась рогулька жерлицы с намотанным на неё шнуром. На конце железного поводка с пришитым к спине крючком шевелился одинокий карасик. Бедняга грустно ходил кругами внутри окошка чистой воды посреди тины и травы. Щуку мы увидели позже. Сытая, толстая, купающаяся в лучах солнца, она всплыла на середине реки, как подводный дирижабль. Тонкие кисейные плавники вращались вдоль её бортов с грациозной воздушностью авиационных пропеллеров.
Так мы с Чилдой ушли далеко за плёс, и там, за поворотом реки, перед нами открылся вид на какую-то деревню. Имея за плечами посёлок городского типа под названием Комплекс, я сразу нашёл её необычайно живописной. Стоящая на высоком холме, в меру старая и заброшенная, она казалась даже ненастоящей, как будто смотрела на нас не с противоположного берега, а с одной из картин, которые художники продают на Арбате…
— Где вы были? — спросили сразу несколько голосов, когда мы вернулись в котельную. Судя по неслаженности хора, желудок, сердце и печень уже нашли своё места там, где они до этого примерно и находились, у телёнка. Отговорившись разгрузочным днём, я всё-таки сел за стол, а Чилда рухнула прямо в проходе, заставив публику через себя перешагивать, и лежала так до тех пор, пока капитан Альков не взял её за задние лапы и не оттащил в угол. Чилда только приподнимала голову, чтобы её нежные брыли не поранились о шероховатый бетон, уши волочились. Уши так и остались лежать в позе волочения, когда Альков вернулся за стол.
Пока мы с Чилдой гуляли, в котельной уже собрались около полутора десятка людей. Как будто день, начавшийся убийством телёнка, следовало тоже убить. Многие были уже веселы. Рядом со мной сидел очень возбуждённый человек, который всем рассказывал, как он утром слышал по радио, что Америка объявила войну Ватикану и теперь один пастор призывает весь американский народ воевать до победного конца, говоря, что они обязательно победят, если каждый из трехсот миллионов американцев убьёт хотя бы по десять ватиканцев. Человеку ответили, что тогда ватиканцев должно быть три миллиарда. «Так много?» — удивился человек и неохотно поменял недобитых ватиканцев на ещё не битых китайцев.