Роман на послезавтра

Долго место выбирать не пришлось. На берегу первого же очистного пруда на первом же ровном участке я вытоптал траву и развёл огромный костёр. Дрова имелись в достатке, поскольку прямо под стеной насосной станции лежала и её обвалившая крыша. К тому времени, как костёр разгорелся, поднимавшийся от моей одежды тела стал пар изрядно добавлять плотности туману, но мир вокруг уже был неплох. Сказать прямее — прекрасен. Ночь млела от собственной красоты. Звёзд было мало, но все они были самой первой величины. Тёмные трёхэтажки посёлка были сверху и донизу облитыми Луной, заплеснувшей своими отражениями все ряды окон. Сверкали даже антенны и провода на крыше. Ближний дом походил на «Титаника» до.

В недрах рюкзака я нашёл бульонные кубики и банку очень молодой кукурузы в забавных минипочатках. Конечно, этого было мало даже для лёгкого перекуса, зато мне доставляло злорадное удовольствие вспоминать, что гусары никогда не съезжают с квартиры, не расплатившись за постой полностью — либо деньгами, а если казна пуста, то всем имеющимся в распоряжении провиантом (но никогда не фуражом, потому что настоящий гусар должен думать скачала о лошади и лишь потом о себе). В моём случае я имел счастье не беспокоиться хотя бы о лошади.

Нет, казна у меня пуста не была, но мне показалось более эффектным взять и вывалить перед Альковыми сразу все имевшиеся в моём рюкзаке пакеты и консервные банки, взамен всего съеденного и выпитого у них, чем тупо бросить на стол килограмм денег. Понты? Да, понты, как и благородство, они порой тоже вознаграждаются. В одном из карманов рюкзака обнаружились забытая банка пива.

Банка пива, пресная кукуруза, путеводитель по Черногории да фонарик в зубах… — я лихо со всем этим разместился в своём спальном мешке и не помню, в какой момент заснул.

Утром солнце пролезло ко мне в мешок и сказало, что будет там жить. Потный, я вылез наружу и блаженно застыл под ровным свежим ветерком. Отчего-то захотелось сделать зарядку. И я действительно сделал несколько упражнений, в том числе пробежался вокруг костра по примятой траве, поразмахивал в воздухе руками и подотягивался теми же руками до кончиков пальцев ног. Бодрость моего духа не подорвали ни тест на втянутость живота, ни проверка бицепсов на бугристость. Я в полную грудь дышал свежим воздухом и чувствовал, что здоровья у меня — не вычерпать и ведром, ровно как у тех троих в лодке, не считая собаки, которые встречали своё первое утро на берегу Темзы в полосатом нижнем белье.

— Здорово живёшь, а?

Голос пришёл не издалека, а откуда-то рядом, но всё-таки с лёгким подкриком. Вероятно, всю следующую минуту я слишком напоминал насторожённую утку с вытянутой шеей, а поэтому голос сжалился и сказал:

— Да я тут.

Жмурясь от бьющего в глаза солнца, я обшарил глазами кромку пруда и не с первого, не со второго, но с третьего раза различил на том конце бетонного кольца сидящего на стульчике мужика. Мужик сидел, наклонившись вперёд и держа локти на коленях — в той позе, в которой мучаются от рези, тужась на унитазе. Показалось именно так. Удочки я сперва не увидел: та смотрела прямо на меня, но рядом с мужиком стояло ведро.

— Здорово, я говорю, живёшь! — повысил голос мужик.

— Я стараюсь, — неуверенно согласился я. — Здрасьте.

— Турист, что ли? — снова прилетел голос.

— Что?

— Ходишь, значит, а?

— Да.

— Пеш?

— Что?

— Ходишь пеш, говорю. Пешеход. Пешеходный спорт, говорю. Ощущаешь, а?

— Что?

— Говорю, туризм, а? Спортивная болезнь века.

Так мы поперекрикивались с ним ещё какое-то время, но потом мне уже захотелось одеться, как минимум. Рыбак всё время отвлекал. Казалось, не ответь я на его очередной вопрос, он через мгновение явится сюда сам, чтобы только переспросить «а?»

— Женат, что ли, а?

— Что? Да.

— Чего говоришь?

— Говорю, да.

— А жена чего?

— А чего жена?

— Значит, ничего? В смысле, всё хорошо?

— В каком ещё смысле?

— Лично сама не пьёт?

— Что? Нет.

— Это хорошо. А моя пьёт. В смысле, я сам не пью, у меня язва, а она, язва, пьёт. Ощути. Чего говоришь?

— Я молчу.

— Ты чего сказал?

— Я молчу.

Молчание уже становилось полезно для горла. Рыбак, правда, иногда замолкал, но лишь затем, чтобы убедиться, что ничего не клюнуло. Он снимал с крючка издохшего червяка и старательно насаживал нового. Потом сдвигал поплавок по лесе на сантиметр вверх или на сантиметр вниз и опять забрасывал удочку. Когда поплавок занимал своё прежнее мёртвое положение, надо было ждать следующей серии вопросов. Я попробовал перехватить инициативу:

— Слушайте, я вам не мешаю?

— В смысле?