Роман на послезавтра

Жена старика Пермиева, высокая старуха с тонким гладким лицом, впалой грудью и в длинном узком халате, с осанкой Останкинской телебашни и атмосферным дикторским голосом оказалась бывшим работником культуры. Может, дирижировала народным хором. Так что, она нисколько не удивилась, когда Саша Павловна вошла в квартиру. Просто у них обоих под движениями рук подразумевалось разное.

Всё начиналось ещё в машине, когда Пермиев хватал Сашу Павловну за руку. Он потом отцеплялся, но Саша Павловна продолжала держать правую руку на весу. Потом её рука стала двигаться. Слева-направо, слева-направо. Двигалась она также в лифте, на лестничной площадке, в прихожей. И когда Сашу усадили на диван. И когда попробовали уложить. Невидимая бумага, невидимый пишущий предмет. Напрасно я пытался ей дать настоящую бумагу и ручку. Всё видимое, зримое, реальное она с гримасой отвергала.

У меня был номер врача. Я позвонил и обрисовал. Как психиатр, он был должен обладать чудесными нервами, но этот человек счёл возможным на меня поорать. Шизофреник, конечно. Спасибо, поддержал человека.

— Ну, что? — спросил Антон, когда я выключил телефон.

— Всё нормально, — сказал я, застенчиво улыбнувшись. От врачей у меня всегда комплексы. И самый первый комплекс я, кажется, заработал ещё в роддоме. У всех врачи как врачи, а мои стояли вверх ногами.

Главный врач велел делать вид, будто ничего не случилось. Сидеть, разговаривать, по возможности — смотреть телевизор и обмениваться впечатлениями. Правда, я постеснялся спросить, сколько времени надо будет ждать, но то, что стоит включить телевизор, это было постижимо и достижимо.

Саша Павловна, действительно, перестала двигать рукой, как только загорелся экран. Глаза её перестали блестеть тем сухим металлическим блеском, который меня всегда настораживал. Они даже не выкатывались. Напротив, они едко щурились, будто смотрели сквозь экран, вглубь каких-то далёких смыслов. Когда начался анонс новостей, Саша Павловна с упоением дирижировала мелькающими смыслами. А мы сами приняли приглашение пообедать.

У стариков Пермиевых даже фамильное серебро было стариковским, старинные серебряные приборы давно пережили свой век. За этот век они столько раз они касались дна тарелок, что сами черпала столовых ложек уже стёрлись под косым углом, а чайных ложечек — под прямым, а концы вилок так сильно заточились, что походили на четыре острейшие долота. Я думаю, вот из-за таких острых вилок потомственные аристократы всегда и ели так медленно, аккуратно. Боялись пораниться. Настоящее фамильное серебро всё-таки опасная штука.

После обеда хозяйка ушла на кухню, а оттуда — в спальню, куда ещё ранее удалился на отдых сам хозяин. Мы с Антоном перебрались в кресла по обе стороны дивана, строго посередине которого сидела Саша Павловна. Она продолжала смотреть телевизор. Я уже знал, что в русском языке есть много слов, на которые она могла прореагировать: «любовь», «добро», «совесть», «порядочность», «честность», «великодушие», «благородство», «справедливость», «душевность». К счастью, по телевидению таких слов никогда не произносили, поэтому нам даже не приходилось переключаться. По первому каналу шёл вечный сериал и с таким обилием слёз, что грозил планете засолением почв. По второму показывали фильм о дореволюционном терроре. Вот один из народовольцев бросил под карету царя самодельную бомбу — взрыв, как будто в карете взорвался бензобак. По «Культуре» говорили о дикой природе диких животных. Плотность секса и жестокости была средняя — не выше, чем в обычном боевике. По «Спорту» шёл теннис. Шарапова и Уильямс кричали, как две раненые чайки.

Саше внезапно очень не понравился спорт, и она снова потянулась к воображаемым бумаге и ручке. Я быстро переключил канал. Тут снова были новости. Главная состояла в том, что в какого-то президента бросили неким предметом. Информагентства резвились: тупым или острым? Оказалось, и то и другое, потому что бросали яйцом. Потом на экране появились глаза, глаза стеклянные неподвижные, будто две ампулы, заполненные опасной при встряхивании жидкостью. Это были глаза Грызлова, председателя Государственной Думы. Вот этого я никогда не понимал. Ну, не должен главный избранник народа обладать такими глазами! Кажется, я возмущался вслух, потому что Саша Павловна неожиданно оживилась.

Собственно, оживилась она в ответ на Антоновы восклицания, коими тот сокращал время ожидания, присоседившись к оставленному для нас графинчику.

— Шоунада какая-то! — говорил Антон, указывая рюмкой на экран. — Работа Энгельса «Анти-Дарвинг». Противоестественный отбор! Я думаю, наш друг Лю…

— А что наш друг Лю?

Поначалу я даже не понял, кто это произнёс.

— Он наш? — с трудом разлепляла так долго молчавшие губы Саша Павловна. И, не повернув головы, без вопросительной интонации, поинтересовалась: — Он друг?

— Это наш… Александра Павловна, друг, — осторожно подтвердил я.

— Наш друг? — отдалённым высоким эхом повторила Саша Павловна. И далее, на протяжения разговора, уже не меняла ни позы, ни интонации: — И в чём же он наш?