Страница 117 из 121
— Так говорит Восток. А вот, спросите, что думает тот обыкновенный римский солдат, простой трудяга римский солдат, который стоит в оцеплении на холме и парится в своих латах, как заяц в тушильнике? Что думает этот продукт своей античной массовой культуры, который один олицетворяет собой весь будущий Запад? А думает, что все эти местные суеверия — чушь. Чушь, глупость и снова чушь. Уж он-то, хоть и простой солдат, лучше всей этой возбуждённой восточной толпы, понимает, что никаких полётов не будет. Никогда этот местный никуда не полетит. Тем более на небо.
Пермиев откашлялся.
Вы спросите, молодые люди, почему он так думает? Да потому, что в его сознании, в сознании античного человека, мёртвым не дано подниматься на небо. У него мёртвые уходят под землю. В Тартар, в Аид. Это у кочевников, степняков, варваров, какими евреи когда-то и были, их мёртвые обязательно поднимаются в небо, буквально, в когтях и желудках огромных степных орлов. Для римского солдата это непостижимо, тут всё поставлено с ног на голову, хотя, конечно, покойнику упасть с неба всё же легче, даже чисто физически, чем выйти из-под земли… Вы скажете, Эвридика чуть было не вышла? Но всё же не вышла. Однако не будем пока о ней. Для нас пока важней то, как этот римский солдат воспринимает всё это шоу с полётом человека на небо. А никак! Совершенно никак. Он зритель другого спектакля. Он видел много распятий. Это ему очень близко. Он видел, как на кресте распинали его товарищей. Возможно, он завтра и сам будет умирать на кресте, если опозорит свой легион. И эта казнь Христа любопытна для него только тем, что тут распнут варвар и что этот варвар умирает не забитый камнями, как пёс, а как свой… «Забавно, — думает римский этот солдат, — а этот иудеец мужик вроде ничего. Не сдаётся. Упёртый. Камень. Кремень. Муций Сцевола…» А я бы ещё за него добавил: Овод, Ян Гус, Жанна, Зоя!..
Он снова начал выкрикивать, и снова пришлось его успокаивать, но это теперь уже делал Антон, поскольку я был занят дорогой.
— «Погляди, пришёл к этим варварам один, стоял за себя один и умирает один. Вся страна, весь народ ему кричит: «Не ты!» А он им всем отвечает: «Я!»
Мы промолчали на его выкрик: «Я!»
— «Да, жизнь сложная штука. Стоишь тут и смотришь, как он за свои идеи умирает. А, может, и за наши. У нас, говорят, тоже был философ, который сказал, что на небе что-то есть. Как бишь его… который учился у Сократа, а потом учил Аристотеля? Что, умер уже? Да нет. Но к утру уж точно умрёт. Вообще-то, молодец парень. Настоящий русский мужик. Нашего легиона хлопец. Я б с таким в разведку пошёл. Эй, Виктор, как звать-то этого мужика?»
Мы молчали. Сзади засигналили. Пробка сдвинулась, поползла, понеслась, и вот отсверкали сзади жёлтые мигалки эвакуаторов, развозящих останки разбитых машин. Пермиев на минуту завис у меня над ухом и сказал почти шёпотом:
— Разумеется, будь Христос вознесён, никакого бы христианства бы не случилось. — Он откинулся назад. — Для человека греко-римской культуры это событие лишено смысла, да и сами иудеи не сошли бы по этому поводу с ума. В лучшем случае появился бы пророк Иисус, третий после Еноха и Илии…
Мы свернули на Строгино. Показались дома первой улицы. Мы остановились на светофоре.
— Нет, реальное умерщвление Христа не сказало восточному миру ничего. А вот западному оно сказало всё. Мало того, что он повёл себя как герой. Он ещё и вышел из могилы. Из заваленной камнями пещёры. То, что не удалось Эвридике, легко совершил Христос, соединяя собою небо и землю, вернее, меняя их местами, радикально переворачивая весь мир. Но если Эвридику выводила всё-таки чужая любовь к ней, то Христа выводила его собственная к другим. Он сам был одна большая трагическая любовь. И постепенно на Западе эта любовь заменила собой то, что на Востока по-прежнему почиталось как чудо. Но трагедия…
— Вам на какую улицу? — спросил я через плечо, стараясь не смотреть на Сашу Павловну; в ней что-то происходило.
— Прямо, — сказал Пермиев.
— Насколько прямо?
— Левее. На чём я остановился?
Все молчали.
— На трагедии, — хмуро подсказал Антон.
— А нет больше никакой трагедии! Трагедия отыгралась, герой состоялся, миф сбылся, мир перевернулся. Последний герой античного театра замечательно отыграл свою роль… За следующим светофором направо. Да, но я говорил о любви и о чуде, ну так вот! Чудо не убеждает. Чудо никогда и никого не убеждает. Чудо для очевидцев. Чудо единично, его невозможно повторить. За той башней налево. А вот любовь можно. Направо, потом налево. Вон тот подъезд. Поэтому исторического Христа никогда не найдут и не смогут идентифицировать. Не этот подъезд, вон тот, следующий! Найдите любовь, молодые люди. Приехали. Аминь!