Страница 116 из 121
В целом, это было терпимо, что Пермиев не молчал, а говорил. Я только опасался, как бы своим слишком частым поминаньем покойного Годимого он не растревожил Сашу Павловну. К счастью, к простой акустике слов она оставалась равнодушна. Кстати, если бы её состояние обострилось, я был научен, что ей предложить: на задней полке салона наготове лежали толстая пачка бумаги и маленькая поленница авторучек.
Но вскоре Пермиеву уже стало мало просто говорить. Он начал втискиваться головой между мной и сидящим рядом Антоном. Особенно ему понравилось моё правое ухо, уже почерневшее от горя. Порой мне уже начинало казаться, что он перепутал моё ухо с репродуктором и ждал, что оно ему скажет в ответ. К счастью, фляжка быстро закончилась, и Пермиев загрустил. Периодически он её развинчивал и приставлял пустую к губам. В один из таких моментов его немоты мы обменялись с Антоном несколькими фразами. Продолжили прерванный разговор о Берберии и вскользь упомянули о Шауляйке и о Лёше. Пермиев встрепенулся. Он всегда испытывал к Лёше самые нежные чувства, о чём тут же и сказал. Он стал о нём расспрашивать, я отвечал.
— Вот, что скажу я вам, молодые люди, — завис он над моим ухом. — Не живёт писательство без судьбы. Не живёт так же, как не живёт религия без героя.
Антон опустил стекло, выглянул из окна и вытянулся всей шеей вперёд, высматривая, скоро ли закончится пробка. Но впереди пока не виделось даже заправки. Хотя вряд ли бы там продавали коньяк. Или снотворное.
— Нет, спросите себя, может ли религия прожить без героя?
Мы тупо молчали. Пробка уже начинала двигаться, и впереди, наконец, показалось первые дома Строгино. Пермиев волнообразно, в ритме прибоя, с каким двигалась автомобильная пробка, постепенно раскачивал себя, доводя до высот обобщения.
— Это церковь без трагедии проживёт, а вера без трагедии умирает! Римский мир никогда бы не уверовал во Христа, не увидев в нём своего старого знакомца. Я здесь не говорю о Христе как о герое мифологическом, как о сыне бога и женщины, что, кстати, вполне естественно для античного мира. Я говорю о нём, как о герое самой известной в мире пьесы, которая уже две тысячи лет разыгрывается во всех храмах, о пьесе, которая называется «Христос».
Эти мысли были удивительно созвучны моим собственным, ведь когда-то примерно то же самое мне доводилось говорить Вике, в период её недолгой воцерквлённости. Из-за этого я начал оборачиваться, внимательно слушая старика, но при этом совершал непростительную ошибку, когда непроизвольно бросал взгляд на Сашу Павловну. Пермиев истолковал моё голововерчение по-своему. Он взял Сашу Павловну за руку и, хотя обращался в основном ко мне, начал объяснять суть и ей тоже.
— Это, кстати, самая длинная в мире пьеса, один спектакль идет ровно год и уже тысячи лет. Уверяю вас, «Мышеловка» Агаты Кристи остаётся далеко позади. Вот только интересно, почему люди приняли пьесу о Христе. А впрочем, какие люди? Иудеяне, самаритяне, галилеяне? Нет. То были греки и римляне, люди эллинистической культуры, первой в мире массовой культуры, сформированной античным театром. Это они увидели во Христе тот тип личности, на котором были воспитаны. Это они распознали в нём тот эталон мужества, но, возможно, в реальной жизни империи уже не встречался. Абсолютно трагедийную личность!
Поток машин разгонялся, и часть монолога я прослушал.
— … ибо если герой один, если он один противостоит всем, если обречён на смерть, однако не сломлен и не сдаётся, то для Запада это безусловно трагедия. Нет, не для Востока. На Востоке не было культуры театра. Для Востока всё, случившееся с Христом, это лишь неудавшийся трюк… Чуда! — вдруг тонким сухим стариковским голосом выкрикнул Пермиев, заставив всех вздрогнуть. — Ведь Восток ждёт от Христа чуда!
Мне даже не нужно было смотреть в зеркало. Я знал, что лицо Саши Павловны изменилось. Требовалось заставить Пермиева говорить поспокойнее и на какое-то время это удалось, он даже отпустил руку Саши Павловны, но потом вцепился опять.
— Вот представьте: Христос на кресте. Все-все, абсолютно от него отвернулись. Все ученики от него отвернулись. Весь народ от него отвернулся. Отец от него отвернулся. Он один. Он один на кресте своей сцены. «Ну, чего ж это ты? Ну, давай! — кричит ему публика. — Эй, Гудини, сойди с креста! Покажи нам чудеса эскапизма! Или это не ты, Копперфильд хренов, ходил с лонжею по воде? Или это не ты, Кашпировский, знахарь-пахарь шестого разряда, вывел из комы Лазаря?» Этим людям нужно прямое действие. Если им обещано чудо, то оно должно произойти вот прямо сейчас, на глазах. Они не согласны доходить до него потом, одним голым умствованием эллинистических философов! Им нужен чистый трюк. «Эй, ты! — кричат они. — Так что же отец тебя не снимает? Пусть снимет! Мы ж тому не свидетели, как он брал на небо Еноха. Нас там не было, когда возносился Илья. Зато вот сейчас посмотрим, вознесёт ли он на небо тебя!..»