Роман на послезавтра

На ветру было холодно. Я стоял, засунув руки в карманы, поэтому мне было холоднее. Лёша, он хотя бы работал. Он вытоптал, выдолбил каблуком в снегу небольшую площадку, встал на неё, взвёл арбалет и вставил в его желобок арбалета большую тяжёлую петарду на длинной и крепкой рейке. По весу и размерам всё это больше напоминало средневековую зажигательную стрелу, с наконечником обмотанным паклей и пропитанным смолой.

— Зажигай! — крикнул он.

Я достал зажигалку, но приказ относился не прямо к фитилю петарды, а пока лишь к Викиной красной круглой свече, поставленной на козырёк слухового окна. Я зажёг свечу. Огонь внутри свечки разгорелся, и шар сказочно засветился.

— Красиво, — согласился я.

— Тут у меня всё рассчитано, — сказал Лёша, показывая кончиком носом на стрелу. — Сюда смотри! На фитиль. Длина, видишь? Здесь ровно два с половиной сантиметра. Рассчитано по долям секунды.

Натянув тетиву, он поднёс фитиль петарду к свече, опустив самый кончик пропитанной селитрой верёвочки на бьющееся внутри шара пламя, и тут же вскинул арбалет вверх. Петарда взмыла почти вертикально, рассыпая мелкие зелёные искорки горящего фитиля. Стрела была уже высоко, когда заработал пороховой двигатель петарды и потащил её ещё выше, совсем под облака.

— Видал? — крикнул Лёша, высмотрев в небесах вспышку и совсем не расслышав хлопка. — Ух-х! Ты понял?

— Чего понял-то? — спросил я.

— Выше всех.

Потом он зарядил новую стрелу. Потом ещё. Затем дал пострелять мне. Я стал испытывать арбалет на дальность. «Дальше» было хуже, чем «выше». Ни одна стрела не долетела даже до гостиницы «Украины». Пока я расстреливал остатки петард, Лёша достал небольшой припас, разделил на две части мандаринчик.

Он начал с того, что попробовал извиниться за машину. Сказал, что хотел на обратном пути заехать в одно место…

— Ты заезжал к Зильбербергу, Лёш?

— К Путину! — огрызнулся тот. — Поздравлял его с Новым годом.

Было смешно: Лёша как Дед Мороз. Или, скорей, как Дедко Отморозко. Сидя на крыше и глядя на пылающую огнями Москву, я пытался себе представить, как Лёша прокрадывается по зимнему лесу к даче Путина и обстреливает её петардами. В этом было что-то по-настоящему новогоднее. Особенно, для службы охраны.

От высоты и водки Лёша быстро захмелел:

— Вла, скажи. А если я и в самом деле обстрелял дачу Путина?

— А ты что, обстреливал дачу Зильберберга?

Лёша уже не однажды прорывался в Берберию, и каждый первый раз его туда не пускали. Маленькая коммуна de trois (Антон Врачицын плюс бывшая Лешина жена Рыбка плюс бывшая Лёшина любовница Карина) держала оборону, как в крепости, пусть теперь и сильно обезлюженной. После того, как Карина родила мальчика, её любящий дядя Михаил Генрихович Зильберберг перестал приглашать в Берберию писателей, критиков и вообще кого бы то ни было, отчего роль Антона как литагента должна была повиснуть в воздухе, но, напротив, Антон только твёрже стал стоять на земле.

Сейчас, сидя рядом с Лёшей на крыше и глядя на расцвеченную салютами Москву, я даже мыслями старался не касаться ни темы Антона, ни почему Лёшу не пускают в Берберию. О Вике мы тоже не говорили, прямо, и я даже не знаю, почему это происходит с человеком, когда у тебя в глазах происходит словно некоторое поджимание губ (пусть веки не губы) и становится плоским голос.

Лёша просто выпил. Он просто выпил и забыл о правилах техники безопасности при обращении с русским языком. Мне хотелось его схватить и сбросить с крыши, но я его схватил и потащил вниз. И за это он меня глубоко и яростно презирал. Непонятно, на что он надеялся. На то, что мы в самом деле скатимся с крыши? Но мы свалились в слуховое окно, на опилки.

Потом я ушёл. Ушёл далеко и ходил, и вернулся домой лишь тогда, когда открылось метро. В доме всё уже спали. Помню, Вика стояла в дверях и медленно завязывала пояс своего халата. Она завязывала его очень медленно, потому что всегда завязывала его очень сложно — как пионерский галстук. Красный халат подходит для этого как нельзя лучше. Она долго расправляла и затягивала свой узел, чтобы тот получился совсем уже ровным, аккуратным и гладким. Квадратным. Как маленькая тугая подушечка для иголок.

Я смотрел, как она завязывает свой узел, и вдруг меня начал разбирать смех. Смех и слёзы. «Боже! Да я за всю свою жизнь не потратил на свои галстуки столько времени, сколько у тебя уходит на один лишь халат! Господи! Господи, ты слышишь меня? Ну, почему ты ей позволяешь так долго и так медленно завязывать этот узел? Пусти. Я сейчас завяжу зубами!» Но, обняв пустоту, я рухнул через порог. Они через меня перешагнули.

Время шло, а он всё никак не уезжал в свой Индокитай. Ждал, что Вика вот-вот от меня уйдёт.

— Нет, я его не люблю, — смеялась она, когда моё беспокойство стало требовать озвучения. — Я тебя люблю. Ты вон ведь какой любимый!