Страница 110 из 121
Отец боялся третьего инсульта, а умер скоротечно от рака. Узнав, что у него рак, он резко переменился. Если раньше не хотел никого видеть и гнал всех из дома прочь (кроме домработницы Оленьки и флегматичной Чилды, раскидывавшей уши по всему полу у него в кабинете), то сейчас, наоборот, требовал, чтобы мы приехали и прожили его последние дни вместе с ним в нашей старой доброй квартире. Чем больше нас будет, сказал отец, тем ему будет легче. «Нас» было, действительно, много: моя сестра с мужем и детьми, мы с Викой собакой и кошкой и даже наша мама со своим новым законным мужем, которого, как всем известно, она полюбила ещё тридцать лет назад. Отцу очень нравилось перемешивать весь этот винегрет и смотреть, как он становится таким насильственно-красным, как из-за свеклы.
Его похороны чем-то напоминали его последний юбилей. Пришли активисты-экологи, пришли ветераны химвойск, а также депутаты и помощники депутатов. Само прощание снимали на две телекамеры. Несколько телеграмм пришло из-за рубежа, но приехала одна лишь мисс Хэрридн. Похоже, она и в самом деле уважала отца. Переживала она очень искренне, пила водку и говорила со мной об отце по-английски. Мисс Хэрридн прожила рядом с нами — она остановилась в гостинице «Украина» — до девятого дня. За это время она стала какой-то узнаваемо русской. Мне запомнилось, как она сказала, что если бы жила в России, то уже бы десять раз вышла замуж.
После смерти отца, вся эта наша большая, фактически родовая, квартира ещё какое-то время оставалась фактически коммунальной. Одну комнату отец завещал маме, одну — моей сестре Тоньке с детьми и мужем, самую маленькую — домработница Оленька, его родственнице и верной сиделке. Кабинет был отписан мне. По случаю дележа шкуры мамонта, мама собрала всех в столовой и устроила женсовет. Вика пришла туда с совещательным голосом, но там её быстро повысили, отобрав у меня решающий. Естественно, никакого решения принять им не удалось. Договорились они лишь о том, что будут совещаться по вторникам и каждая приносить своё сладкое. Вика за сладким отправлялась в соседний подъезд, за выпечкой своей мамы.
Викина мама, Эмма Витольдовна, сразу после смерти моего отца отчего-то стала относиться ко мне уважительно и даже несколько раз оговорилась, обратившись на «вы». Теперь я был обязан бывать на всех её днях рождениях.
Но в нашем доме больше не было Лёши. Не было его родителей. Они продали свою квартиру и купили две подешевле: одну на окраине, но рядом с метро (её сдавали, держа для сына), другую — в Сергиевом Посаде. Из-за резких и многостранных исчезновений сына Лариса Карловна стала очень религиозной и ходила на церковные службы. Она часто ездила в лавру и дала там какой-то серьёзный обет. Из-за обета, считалось, она и должна была поселиться возле монастыря. Молилась она, конечно, за Лёшу.
Сам он сорвался и уехал в ту же ночь, когда мы читали «Комму». Внешне это походило на бегство. Он дождался, когда я усну, вытащил рюкзак, собрал вещи, занял из моего бумажника все имевшиеся там деньги, укротил Макара намордником и дёрнул за поводок. До площади трёх вокзалов они дошагали пешком, там он купил билет и договорился с проводницей, найдя в душе последней баланс между сердоболием и сребролюбием. Вот только поезд был категорически не согласен везти их на Алтай. Он шёл строго на север. Из-за этого я и не смог ничего сделать. Я искал их на Казанском, а они оправились с Ярославского.
С вокзала я шёл счастливым, с исполненным чувством долга, надеясь на долгое расставание. Фиг. Лю вернулся через полгода и без собаки. Он красиво рассказывал о своей новой жизни на границе тундры и лесотундры, переводил всё это в электронную форму и распечатывал на Викином принтере.
Джек Лондон из него получался с натугой и скрипом, но я читал его новую прозу с большим человеческим интересом. Особенно, где упоминалось про собаку и нарты. Первый рассказ из нового цикла рассказов так и назывался — «Собака и нарты». Из него, например, я узнал, что ворон летает над тундрой с открытым ртом, потому что рассказ открывался именно этой картиной, где ворон летит над тундрой с открытым ртом.
«Нет, а всё-таки что случилось с Макаром?» — пытал я Лёшу, но он опять просил дочитать рассказ до конца и насладиться той финальной сценой, где вольная, как птица, собака, взмахнув нартами, как крыльями, летит по бескрайней тундре и в ушах у неё звучит музыка из кинофильма «Река», известного по фильму «Пролетая над гнездом кукушки». Это фишка такая, пояснил он. «Плевать мне на твои фишки, — кричал я, — сначала ты был должен позволить собаке перегрызть постромки!»
Да, меня это очень разозлило, как Лёша отнёсся к собаке, и я уже прямо обвинял его в гибели Макара, как вдруг в «Комсомольской правде» промелькнула заметка о «чёрном белом медведе», который в ту зиму бродил по Белому морю и лакал воду из тюленьих продушин. В газете писали, что когда за медведем погнались, он начал уходить к Баренцеву морю, потом обогнул мыс Канин нос и пропал на паковых льдах. Одни полярники утверждали, что это животное — альбинос белого медведя (в смысле «белое» умножить на «белое» равно «чёрное»), другие считали, что тут без рук человека не обошлось, и все, как один, вспоминали чудовище Франкенштейна, которое тоже удалилось во льды. Общее мнение было таково, что это странное существо безусловно обречено на голодную смерть, поскольку даже чисто белый «белый медведь» не может до конца слиться с местностью, хотя его на снегу демаскирует лишь маленькое пятно, чёрный нос, а не вся шкура. Сложив газету, я полез в Интернет и внимательно изучил маршрут Чкалова через Северный полюс. С тех пор я часто набирал в строке поиска «black polar bear». Ждал вестей из Америки.