Роман на послезавтра

Капитан посмотрел на свои четыре строчки и задумчиво покусал ручку. Потом также задумчиво посмотрел на лейтенанта.

— Был?

— Что?

— Прогресс был?

— Вас что-то смущает?

— Значит так, я пишу: «Понимаю прогресс как христианство».

— Христианское мировоззрение.

— … мировоззрение».

— Производное от сугубо христианского мировоззрения.

— … мировоззрения».

— В том смысле что…

— Хватит! Слишком умный ты Глинокопов! У нас на партийных курсах тоже был такой, был моим соседом, тоже врач, проктолог. Тоже много умного говорил. А кончил плохо. Ну, хватит. Тут ещё есть вопросы, только чёрт с ними. Фу. Расписывайся. А я пока тебе выпишу членский билет. Фотокарточку принёс?

Лейтенант достал из кармана бумажник, нашёл в нём фото, положил на стол, потом просмотрел заполненную анкету и расписался. Дождался членского билета и в нём тоже расписался.

— Соратник Глинокопов, — капитан Роев грузно встал и протянул руку. — Поздравляю, соратник! — И добавил: — Моли бога, Глинокопов, чтобы всё лучшее у тебя было тоже впереди 

 

В этой стопке оставались ещё не прочитанные листы, но Лёша как-то задёргался. Начиная с кончика носа. Я знаю, что с ним бывает, когда он начинает дёргаться с кончика носа, и попросил его взять себя в руки. Он сгрёб прочитанные листы, вышел из комнаты и завернул на кухню. Я решил, что он хочет перечитать в одиночестве, но услышал, как он рвёт в бумагу и заталкивает её в мусорное ведро. Я оттолкнул его и вытащил всё обратно.

— Хочешь, я сам тебе почитаю? — предложил я.

Он сел в кухне на диван, так ничего и не сказав. Я читал вслух.

 

Ночью она надолго заперлась в ванной — то ли плакала, то ли стирала, или то и другое вместе. Он лежал поверх одеяла и смотрел в окно. Вспоминал, какая она, когда плачет. Даже плачет она не так. Не так, как плачут другие люди. Как плачут вообще люди? Да, не так. Она по-другому. Так плачут иконы. Да, как плачут иконы. Так плачут намоленные иконы. У неё такое лицо. Намоленное. Не намоленное буквально, нет, налюбленное. Да. Именно это слово. Налюбленное. В неё влюблялись, её любили. Таких лица не бывает от рождения, от природы. Такие лица можно только налюбить. И тут он задумался, сколько же было до него? Сколько их было ему подобных, влюблённых в неё, и любивших и любящих, и наверное, до сих пор… Не её, конечно, вина. Это вообще не вина. Дар. Нет, умение. Нет, наверное, всё же дар. Свойство. Как у иконы. Целительства или избавительства. Только здесь прямо противоположное. Никогда не избавиться и не исцелиться. Не ты первый и не тебе первому. Но всё равно хорошо.

Он накинул на ноги одеяло и сбросил на пол кота, который с урчаньем и плохим втягиванием когтей уж слишком долго мял его голый живот, всеми четырьмя лапами в одном месте, и поэтому был так похож на врача, пальпирующего больному кишечник.

У неё тоже мягкие пальцы. Только ногти длиннее, прямее и, конечно, не втягиваются. Нет, конечно. А вот четырнадцать лет тому назад у неё были очень короткие ногти. Тогда она работала гидом, и ногти её походили на пуговицы из перламутра. Правда, уже и тогда её лицо казалось налюбленным. Кем-то, кеми-то — до него. Да, налюбленным, нет, намоленным и от этого немного темнеющим. Но совсем ещё незаметно, неуловимо. Не так, как сейчас. Сейчас — да. Ведь все иконы темнеют. Считается, это возраст. Или олифа. Или художник. Иной художник и хороший и светлый, а картины его темнеют. Говорят, это из-за лака. А, может, и нет. Это, наверное, хуже, чем ослепнуть — увидеть, как твои картины темнеют.

Ему всегда тяжело это видеть, когда её лицо как будто темнеет. Отчего это — от усталости, беспокойства? От тревоги, что девочка не поправится? Или всё-таки это упорно проступают те чужие любви? Чьи-то вечные и оттого нудные. Безответные и просящие. Жалкие. Может, это из-за них? Из-за тех, которые в своём неистовом горении осаждали на её лицо копоть, оставляя этот тёмный налёт? Да, возможно, потому что любовь выделяет и свет, и тепло, но и что-то сжигает, отдаёт в дым. А её лицо высветлялось, только если она полюбила сама. Так и было четырнадцать лет назад. И сейчас. И сейчас порой высветляется. Пусть на миг. Так бывает лишь в церкви. Тёмный лик освещается изнутри. Это чудо. Чудо — это когда не надеешься, а случается.

В ванной стихла вода, потом послышался звук открываемой двери, щёлкнул выключатель. Она не сразу легла. Подошла сначала к окну, постояла, поглядела на пожары вдали, а потом задёрнула шторы. После этого присела на край кровати и ещё долго молчала, прежде чем спросить:

— Ты ведь нас не бросишь?