Роман на послезавтра

— Да уж не в Кострому. На Запад, куда ж. Ведь там сейчас самые лагеря. Ну, ладно, я пойду. Чего-нибудь вспомните, загляните. Я буду в каптёрке у Колбасика.

Когда он ушёл, погоны остались лежать на банкетке 

Лёша перевернул последний лист.

— Где ты это нашёл?

Я промолчал.

— А ещё что-нибудь есть?

Я подал ему ещё одну небольшую стопку расправленных и разглаженных листов. Некоторые были грязны и красны от кирпичной пыли, некоторые порваны, но следующий отрывок тоже читался цельно:

Город рушили улица за улицей, каждую ломали по домам, каждый дом — с двух торцов. Вот он ещё стоял, пустоглазый, издырявленный окнами, обгорелый и закопчённый, выжженный вместе с мебелью, а к нему уже подползали два экскаватора — каждый похожий на жёлто-красного краба, пусть и с одной ногой, зато с очень длинной, искусно сочленённой и снабжённой на конце ухватистой железной клешнёй. Крабы делали работу быстро и с удовольствием. Они отрывали от здания панель за панелью, и, пронеся их по воздуху, опускали в отверстое жерло самоходной бетонодробилки. Дробилка переползала с места на место, оставляя после себя гору щебня, к которому тут же подбирались бульдозеры. Если бы не подвалы, которые приходилось взмалывать, прежде чем забить щебнем и свежим грунтом, с каждым домом удавалось бы справляться за день-два.

Самосвал с эмблемой Управления начальника работ Треста №2 «Мосгорспецэкология» и белым номером 02—9—3 на кабине после первой же ездки остановился у края Кузьминского парка, двигатель продолжал работать. Пожилой шофёр некоторое время просто сидел в кабине, постукивая пальцами по рулю, потом осторожно приоткрыл дверцу и медленно спустился на землю. Там он присел и заглянул под машину. Сквозь бочку глушителя размеренно бубнил дизель, бойко капало на землю бурое масло из системы подъёмника кузова.

— Кис-кис!

Откуда-то из-под кузова, из нутра рамы свесилась вниз голова кошки. Дымчатая плосколицая гостья грязным комком свалилась на землю, тут же вспрыгнула на топливный бак и, надсадно мяукая, пошла человеку в руки.

— Гул-лёна, гулёна ты этакая, Гул-лёна, — без конца повторял шофёр, забираясь с кошкой в кабину. Там он открыл бардачок, вытащил пластиковый контейнер, достал пакет молока, зубами оторвал ушко и, держа пакет высоко, не давая вопящему существу добраться до него по руке, налил молока почти до самых краёв и поставил контейнер на полик. Кошка всё равно успела макнуться туда головой ещё в воздухе. За раз она вылакала половину, потом подняла голову, мутным взглядом посмотрела на руль и на руки, лежащие на нём, и вновь принялась лакать. Потом она вспрыгнула на пассажирское сиденье и долго располагалась на расстеленном для неё свитере. Потом ещё дольше умывалась.

Шофёр на кошку уже не смотрел. Он включил скорость и медленно, плавно, будто трогал фирменный поезд, двинул машину по дороге. Подъехав к месту отсыпки грунта, самосвал замкнул очередь из других самосвалов: впереди случилась заминка.

— Ну что, Кауров? Пришла кошака-то? — вспрыгнул на подножку самосвала шофёр из другой, подъехавшей сзади машины. Он был черняв, цыганист и гоготлив. — Пришла, гляди, стерва! Где только ни гуляют, а к мужику домой всё равно возвертаются, ну, конец!

— Пришла-а, — улыбался Кауров. — Вчера дак не появлялась. А сегодни дак сразу запрыгнула. Только остановился, она уж запрыгнула. Видишь как. А по-твоему так она тупое животное…

Он прокашлялся, будто бы собираясь в сотый раз рассказать, как эта кошка однажды обнаружилась у него под кузовом, но чернявый и сам спешил сказать:

— Я ведь тоже, гусь, подобрал себе вчера пассажира! — пригогачивая, кивнул он назад, на свою машину. — Вон глянь, торчит мой пиндос! Женишок твоей! Ну, конец! Фьюить! Пиндос!

Из окна стоящая сзади самосвала высовывался длинный собачий нос, осторожно нюхавший воздух.

— Видал? Ты уж теперь и на меня положительно влияешь, Кауров! Не зря лейтенант о тебе опять спрашивал. Чего, говорит, Кауров всё не пересаживается? В чистоте будет ездить, людей возить. А я ему, баба у него в парке! К ней он ездит. Бабу в парке, говорю, прячет. Старый хрен, а любовь тоже!

— Гуляет она там ночью, — не обидевшись, а, наоборот, даже с удовольствием сказал Кауров, как бы уже оправдываясь перед лейтенантом. — Днём в кабине всё спит, а уж на последней ездке выпускай, гулять надо…

— Да, ты ладно, Кауров, не оправдывайся уж так. Лейтенант всё равно про бабу не поверил. Ты у нас мужик честный. Я вот только хочу узнать, ты чего с кошакой-то делать будешь?

— Дак чего? Детям заберу.

— Заберу, ну, конец! — чернявый снова загоготал.– Тогда уж побольше забирай. Ты не слышал ещё? Перебрасывают нас. Приказ уже есть. Постой. Поехали там, кажись.