Роман на послезавтра

— М-можно… в моём, — сглотнул Зенонов.

Через полчаса две крытых машины выехали из расположения части и покатили за машиной майоров. 

Вечером яблоню жгли в кузнице на угли. Доводили до состояния шашлычных углей, которым на чёрном рынке не было цены. Кузнец Валентин работал с головёшками, как с железом. Хватал щипцами, переворачивал, переламывал, отбирал спелые куски, обжигал недожжённые, но не давал дереву сгорать зря. Готовые угли он бросал в лохань без воды, и слесарь Кузя тут же обдавал их углекислотой из огнетушителя. Разобравшись с одной порцией, Валентин укладывал в горн другую, разжигал и, когда все полешки обливались липким, обтекающим пламенем, накрывал железным колпаком. Томил.

— Кого там несёт? — обернулся он на стук в дверь. — Тихо! Не курить! — прикрикнул на шоферов. — Кузя, посмотри.

Слесарь Кузя подошел к щелястым дверям и, прицелившись между досок, хмуро понизив голос, претендуя даже на бас, недовольно спросил:

— Кому не спится в ночь глухую?

Отзыв Кузю не удовлетворил

— Васильев, — отошёл он от двери. — Который сержант. Впустить?

Валентин задумался, потом плюнул.

— Открой.

На вошедшем была такая же гимнастёрка, как и на всех, только новенькая, чистенькую, без погон. Сзади шею облегал подворотничок шириной в простынь, от которой и был оторван. Ни ремня, ни пилотки. Несмотря на то, что дело шло к ночи, сержант был хорошо, чисто выбрит. А когда он достал дорогие сигареты, предлагая всем закурить, руки тоже могли похвастаться чистотой кожи.

Шофёры, сидящие на банкетке, уважительно подвинулись. Сержант Васильев был бурым. Такие сами не водили машины, а полностью доверяли её сменщику. Они редко ночевали в казарме, часто находили подлизости женщину и ненадолго «подженивались». Обедали они в городе, стриглись в городских парикмахерских, ходили в бани и заглядывали в ночные клубы — бурые ещё помнили, какими бывают деньги на ощупь. Их вольная жизнь оплачивалась одним только долгом — в любой ситуации вставать грудью между своими и чужими. В этом чужом блистательном городе, некогда достойном соперничать лишь с Римом и Константинополем, теперь умирающем, но даже и при смерти продолжающем презирать любую провинцию, автобат боролся за своё выживание каждый день. Он сам себя кормил и снабжал, сам работал и зарабатывал, отбивался от начальства в погонах и без, договаривался или разбирался с бандитами. Разруливали ситуацию бурые.

Достав сигарету, Васильев от поднесённого огонька отказался. Он начал разминать и оглаживать сигарету и делал это до тех пор, пока весь табак не высыпался, оставив в руке только фильтр и прилепленную к нему безвольность папиросной бумаги, похожей на использованный презерватив.

— Канава такая, мужики, — сказал он, брезгливо глядя на бывшую сигарету. — Местные заявили себя в претензии. Говорят, все деревья в этом районе их профит. Предлагают делиться.

— Хрен им! — быстрее всех сообразил Кузя.

— Мне-то, — равнодушным голосом ответил Васильев. — Как вариант могу деньгами отдать. Выйдет несколько некрасиво, типа мы на чужой территории. Ничего. Унижусь ради своих. Покраснеть, конечно, придётся. Ну так как?

Все молчали.

— Тогда в поряде, — сказал сержант. — Приглашайте на шашлычок и считаем, что разошлись. Пригласите ведь?

Молчание разрядилось шевелением и чесанием.

— Только, может, я буду не один, скажем, с другом. С двумя. От силы три человека.

Шевеление и чесание прекратилось.

— Приготовьте, что полагается. Мы уважим. Да вот, кстати, а куда это наши бортовые наладились? Не в курсе?

Один из шоферов широко раздул ноздри и протяжно вздохнул, но потом спохватился и медленно, как при подавленном зевке, выпустил из себя воздух.

Васильев достал ещё одну сигарету, плотоядно её огладил, потом ещё и ещё, оторвал показавшийся с края гильзы мошок и снова стал гладить и гладить, садистки выдавливая табак. Мужики отвернулись, а сержант усмехнулся и вернул сигарету в пачку.

— Ты чего сказать-то хотел, Гамилов? — обратился он к было-вздохнувшему шофёру.

— Да нет, — зажался шофёр.

— Никто ничего не хочет сказать?

Никто не хотел. Сержант покачнулся набок, грубо толкнув соседа, затем достал из кармана мятые погоны, разгладил их на колене, повытряхивал сор из-под лычек, потом сложил их и пошлёпал ими по колену, словно выбивая пыль.

— Слух был, — негромко проговорил он, — что нам комму возить придётся. Плохо. Не люблю я людей.

— А куда возить? — спросил кузнец Валентин. — И к кому?