Мой предатель — мой любимый

И вот он запылал! И вот ворвался он!

Во взгляде врага я его нашла.

© Ария Крисании «Игра с огнём»

У императора родился сын, и пропустить торжество по этому поводу Анлетти не мог.

По традиции, в дальнем конце пиршественной залы установили три небольших стола, развёрнутых к гостям: по центру — императорский; справа от него — для Светлого тана; слева — для Тёмного тана.

Чуть меньше двадцати длинных столов, рассчитанных человек на сто каждый, тянулись из начала в конец залы. В проходах между ними, вдоль стен, у дверей и везде, где только можно было найти свободное место, теснились люди. Духота из-за этого стояла невыносимая. Не спасали ни распахнутые ставни, ни открытые двери.

Новорождённый рыдал в голос. Растерянные родители пытались по очереди его успокоить. Глядя на их неловкие, неумелые попытки, Анлетти улыбнулся: а ведь сами ещё недавно были детьми.

Он знал, что император не обратится к нему за помощью, поэтому сам забрал младенца из рук его супруги, взвинченной и усталой. Не прошло и минуты, как тот, успокоившись, затих. Маленьким детям и животным рядом с Анлетти всегда было спокойно. Они чувствовали его силу и наивно верили, что он им не навредит. Потому и не боялись.

— Ему жарко. Вынесите его на воздух, — произнёс Анлетти негромко и вернул подскочившему к нему императору сына.

Когда слуги унесли заснувшего младенца, нахождение в пиршественной зале стало чуть более сносным. Но теперь, без виновника торжества, всеобщее внимание досталось сидящему за его столом Кериану — сегодня рядом с Анлетти могли находиться лишь члены семьи. Присутствие же на их месте любовника попирало все неписаные законы.

Приглушённые расстоянием шепотки к их столу не доносились, но Анлетти и без этого чувствовал исходящие от толпы эмоции: удивление, непонимание, страх, раздражение, зависть, море зависти, раболепие и злость. Юношу ненавидели, но слишком боялись высказать своё мнение вслух.

Жалкие людские душонки.

Анлетти отрезал полоску мяса от запечённого на вертеле ягнёнка и протянул Кериану, но тот отреагировал как-то странно: закаменел лицом и опустил взгляд. Крылья носа едва заметно затрепетали, будто тот принюхивался к предложенному блюду — и Анлетти насторожился: что не так?

Взгляд скользнул по ножу — и точно, на серебряном лезвии остались тёмные разводы, верный признак сандарака.

Пауза затянулась.

Кериан неуверенно взял предложенный кусок мяса и почти донёс до тарелки, когда Анлетти перехватил его руку.

Медленно, глядя глаза в глаза, он потянул за запястье вверх, пока отвергнутое угощение не приблизилось ко рту. Сандарак его не брал совершенно, но тот, кто положил в блюдо яд, вероятно, целился не в него.

Анлетти забрал зубами отравленный кусок и проглотил, почти не жуя, после чего старательно облизал выпачканные в мясном соке пальцы, пройдясь по ним языком.

С каждым скольжением, с каждым прикосновением губ в зале становилось всё тише, к ним устремлялось всё больше взглядов.

Анлетти заглотил средний и указательный пальцы и заскользил по ним губами вверх-вниз, рождая совершенно определённые мысли в головах у присутствующих — и вот тогда тишина в зале стала полной.

Смолкли голоса. Остановилось всякое движение. Не слышно было ни скрежета ножей, ни шлёпанья сандалий по мраморному полу. Абсолютно все, даже рабы с кувшинами вина и кружащие над кушаньями мухи, смотрели сейчас в их сторону, не смея сказать и слова.

Поймав взгляд императора, Анлетти улыбнулся — так широко и полно, как не улыбался никому и никогда. «Люблю его», — прошептал он одними губами, и молодой отец отвернулся.

Анлетти готов был поспорить: тот уже сто раз пожалел о своём решении подослать к нему Кериана. Со стороны их союз казался чем-то невозможным. Немыслимым! Но чем больше проходило времени, тем лучше Анлетти себя чувствовал.

Мальчишка, немногословный и вечно хмурый, как будто вдохнул в него новую жизнь.

— Покорми меня, — потребовал Анлетти и сунул Кериану нож в руку. — Позлим немного собравшихся болванов.

Но тот опять повёл себя странно. Нахмурил тёмные брови, опустил голову, ссутулился и спросил:

— Зачем вы... Зачем унижаетесь перед всеми?..

— Кто? Я?! — Анлетти тихо рассмеялся, придвинулся вплотную и, отведя прядь светлых волос, поцеловал юношу в сгиб шеи. — Я свободен вести себя так, как мне хочется. И я по-прежнему силён и влиятелен, чтобы мне простили моё вызывающее, неприличное, ужасное поведение. Так разве я унижаюсь?

— Как можно... — Кериан тряхнул головой. — Вы хотите есть из моих рук? Я... я не верю!

— Очень хочу, — выдохнул Анлетти ему в ухо и направил руку, сжимавшую нож, к блюду с закуской. — Покорми меня, и увидишь насколько.

С неслышным, но ощутимым скрипом Кериан протянул ему сначала ломтик сыра, потом устрицу в раковине, дольку лимона, отрезанный кусок кровяной колбасы — и каждый раз Анлетти касался пальцев: облизывал, прикусывал, обсасывал, тёрся о них носом и иногда довольно смеялся, чем вызывал густой румянец стыда на точёных скулах.

Быстро привыкнув к этому зрелищу и пресытившись им, толпа зашепталась о чём-то своём, загудела, как растревоженный осиный улей, и затерялась где-то на задворках сознания.

Анлетти хотел знать мысли и чувства лишь одного-единственного человека в зале, но вынужден был угадывать их по редким взглядам в свою сторону, едва приметному дрожанию ресниц и венке, тревожно бьющейся на шее.

Если вначале Анлетти показалось, что феноменальное чутьё альсальдца указало тому на яд, то теперь он склонялся к куда более мрачной версии.