Страница 10 из 50
— Почему же? Мне нравится ваша гордость, — произнёс он, забираясь на кровать. — Даже в позе шлюхи вы смотритесь как импе… Нет, не будем трогать нашего императора. Пусть будет гердеинский принц. Непоколебимый и свободный. Как алмаз, брошенный в грязь — заляпанный снаружи и невообразимо прекрасный внутри. — Анлетти уселся между разведённых ног и, поцеловав юношу в узловатую коленку, настороженно улыбнулся. — Такому хочется служить. Покрывать поцелуями до тех пор, пока не исчезнет последнее пятнышко грязи. Вы же мне позволите?
Не дожидаясь разрешения, Анлетти навис над таном Керианом, опираясь на руки и не позволяя их телам даже случайно соприкоснуться: юноша всё ещё лежал с закрытыми глазами — и одни боги знали, какие кошмары терзали его душу.
— Как в вас это сочетается, не пойму… — сглотнув, тан Кериан посмотрел на Анлетти из-под опущенных ресниц. — Первый человек в государстве после императора — и спрашиваете разрешения?
— Запомните, юноша. — Анлетти не сдержал усмешки. — Чтобы иметь власть над другими, нужно добиться, чтобы тебе её отдали. Под страхом или добровольно — не так важно. Но всё же я предпочитаю, когда мне отдаются сами.
Тан Кериан шумно выдохнул и неуверенно перенёс левую руку Анлетти на плечи, забрался пальцами в волосы. Невесомое поглаживание затылка — поощрение к действию?
Анлетти решил, что да, и осторожно коснулся губами кожи чуть выше того места, где должен был располагаться сосок, а сейчас зиял след от клейма, каким метят скот. Пальцы на его затылке инстинктивно сжались, стиснули в кулаке волосы.
Неужели даже так — больно?
Подтянувшись на руках, Анлетти поцеловал юношу в щёку и прошептал в ухо, нарочито тихо, интимно:
— Больно, неприятно или непривычно?
После продолжительной заминки, когда даже руки устали держать на весу тело, тан Кериан всё-таки ему ответил:
— Не знаю.
— Тогда в чём дело? — спросил Анлетти и, чтобы подстегнуть юношу к ответу, прикусил зубами кончик уха.
— Я… разве… Вам не противно?
Растерявшись, Анлетти заглянул ему в лицо и с удивлением разглядел у себя прямо перед носом мальчишку — обычного девятнадцатилетнего мальчишку, который бы при других обстоятельствах стеснялся своей угловатой фигуры, неуклюжих движений или прыщей.
— Нисколько, — пробормотал он, стушевавшись, но через минуту, когда собрался с мыслями, разъяснил: — Дар исцелять в этом и заключается — в способности видеть истинную суть вещей. Магия, она же сама по себе несложная. Когда исцеляешь, то просто приводишь в соответствие внешнюю форму с внутренней сутью — и всё, — Анлетти через силу улыбнулся. — Из меня, конечно, никудышный вышел целитель, но даже я вижу, насколько ты красив.
— И насколько? — спросил тан Кериан.
Если бы не пальцы, вцепившиеся в плечо, Анлетти, наверное, отшутился бы. Но юноша молчаливо смотрел на него и ждал ответа, как уже давно никто не ждал — будто от произнесённых слов зависит даже больше, чем жизнь.
Пришлось ответить всерьёз:
— Достаточно, чтобы не просто влюбиться, а полюбить.
— Значит, говоря об алмазе, вы не шутили? — спросил тан Кериан хмуро, будто так до конца ему и не поверил.
— Разреши. По-настоящему разреши к себе прикоснуться — и сам всё поймёшь.
Юноша шевельнулся. Руки скользнули к лицу, обняли чуть тёплыми ладонями щёки, и Анлетти ощутил на губах поцелуй: неглубокий, но ободряющий.
— Я разрешаю, — произнёс тан Кериан и глубоко выдохнул.
После этого растянутого во времени, медленного выдоха из юного тела ушло напряжение, а вместе с ним и каменная твёрдость. Кажется, тот даже перестал дрожать. И быть может тоже это почувствовал — что здесь и сейчас он не один!
Анлетти прижался ближе. Не коснулся кожи, но дал почувствовать исходящее от себя тепло. Хоть немного да отогрел застывшего льдинкой мальчишку. А затем медленно и осторожно, будто шёл по изрытому ловушками полю, стал целовать израненное тело со всеми его шрамами.
Ровными и чистыми — от порезов. Рваными и глубокими — от цепей и крюков. Широкими и изогнутыми — от кнута.
Почти от каждого прикосновения тан Кериан несильно вздрагивал, вцеплялся пальцами ему в волосы или плечи, отталкивал, а иногда, наоборот, прижимал к себе.
И совсем редко болезненно стонал.
После каждого такого стона Анлетти давал юноше передышку. Гладил по голове, шептал успокаивающую чепуху на ухо, целовал в губы, не понимая толком, чего хочет больше — успокоить или возбудить.
Вот и поцелуи сыпались на тана Кериана вперемешку: то нежные и будто задумчивые, то дразняще-игривые, то жёсткие и требовательные, когда над мудростью и терпением на минуту одерживало верх собственное желание.
Но кожа, и правда, в местах повреждений была очень тонкой, непозволительно нежной. Там, где на теле остались следы от ожогов, она розовела, как капля пролитого вина на белой скатерти. Открытая его прикосновениям и такая ранимая.
Поэтому Анлетти не пытался дотронуться до юноши руками. Ладони казались для этого слишком грубыми, ободрали бы кожу и причинили ненужную боль. И всё же подспудно, гоня от себя эту мысль и снова к ней возвращаясь, продолжал мечтать о скольжении по изгибам юного тела — не об этих недокасаниях, а о прикосновениях всерьёз.
Он столько за свою жизнь насмотрелся на раненых, а ещё больше — на трупы, изуродованные болезнями, голодом или войной, что никакие шрамы не смогли бы ему помешать разглядеть скрытую красоту. А мальчишка был красив, хорошо сложен и подтянут. И пах вкусно — солью и снегом.