Страница 72 из 103
Я даже не сразу его узнал. На носилках, накрытый одеялом, лежал совсем седой человек с кожей неестественно желтого цвета. О, господи, это же Володя Домик! Что с ним стало? И что это у него под одеялом на животе, подушка что ли? Носилки пронесли мимо меня, и я, проводив их взглядом, еще долго стоял, пытаясь успокоить свои мысли. Даже как-то не верилось.
Осмотр и процедуры длились долго – для этого в срочном порядке был вызван врач, а я, в ожидании встречи со старым другом, скурил, наверное, полпачки. Когда наконец все медицинские формальности были закончены, и Домика уложили на уже заправленную постель с толстым матрацем, я тихонько зашел и присел рядом на низкую табуретку.
– Здравствуй, дядя Вова.
Он открыл глаза и слегка улыбнулся, отчего впалые щеки обозначились особенно четко. Голос был упавшим и очень слабым:
– Игнат… Ты что здесь делаешь?
– Да так, захворал немного, долго рассказывать.
– Захворал? Помню в тюрьме у тебя здоровья было как у буйвола. Как же ты так? А похудел-то…
– Кто бы говорил, – я по-доброму улыбнулся.
– Ай… – Домик махнул рукой, – с меня-то что уже взять.
– Цирроз?
– Цирроз.
Мы помолчали. Его дыхание было тяжелым, и одеяло каждый раз поднималось резко и сбивчиво.
– Хана мне, Игнат.
– Но ведь…
– Нет. Ты же видишь, где мы находимся.
Ну да. Тут не поспоришь. Судя по всему, это терминальная стадия распада печени. И даже на свободе вряд ли бы что-то сделали.
– Может надо чего? Скажи, для тебя все найду.
– Ничего не надо. Спасибо, – Домик прикрыл глаза, – дай мне только поспать… Я так устал.
Я ушел и только у самого порога понял, что это не подушка. Это был живот.
######
Я заходил к нему каждый день по несколько раз. В моих предположениях я, к сожалению, не ошибся – действительно терминальная стадия. Старожилы больницы рассказывали, что если живот раздувает до таких размеров, то уже ничем нельзя помочь. Он не жилец. То ли от осознания полной безысходности, то ли из-за крепости духа Домик не производил впечатления больного человека. Если не брать внешность, конечно. Мы разговаривали с ним обо всем: о тех веселых и легких днях, что мы провели в тюрьме, какой душевный люд был тогда у нас в камере, и что не часто в неволе чувствуешь себя как дома. Дождавшись подходящего момента, я, наконец, спросил:
– А почему ты не стал вором?
Он даже бровью не повел.
– Вот тебе здрасьте. А я все думал, когда он спросит. Уже обрадовался, думал все – пацан сам допер, поумнел, эту жизнь понял. А ты, оказывается, до сих пор на романтике. Что, поволокло, когда за хатой крепанули?
Я молчал, хотя был не согласен. Никуда меня не волокло. Я думал, как бы вернее выразить эту мысль, но мое лицо уже и так сказало все за меня.
– Это не твое, я сразу понял. Ты же не бандит, не крадун и даже не хулиган. Ты далек от этого мира и попал сюда случайно. Как бы ты грамотно все не преподносил, свое настоящее лицо не скроешь, это тюрьма. Для ее жизни ты как на ладони. Конечно, всяким туристам-первоходам ты можешь что-нибудь рассказать, но я-то вижу, что это не ты, – он сделал паузу, – хотя исполняешь красиво.
Я улыбнулся.
– Знаешь, почему ты располагаешь к себе людей и так легко входишь к ним в доверие?
– Расскажи. Интересно послушать.
– Ты перестаешь быть самим собой. Ты становишься тем, с кем ты разговариваешь – старым или молодым, весельчаком или ворчуном, алкоголиком или наркоманом, кем угодно, только не собой. Ты это уже не ты. Все его привычки, склад ума, логику, образное мышление ты примеряешь на себя. Ты думаешь, как он. Это проявляется даже внешне – взгляд, мимика, жесты… Мне кажется, это уже у тебя в крови, ты делаешь это неосознанно.
Я смотрел на него и чувствовал, что он прав. Он попал в самую точку.
– А сейчас ты похож на ребенка. Маленького и беззащитного, который только что открыл глаза. Самое страшное в этом знаешь что? Что можно потерять себя и забыть, кто ты на самом деле. И неизвестно, куда заведут тебя чужие миры.
Я попытался сглотнуть подкатывающий к горлу комок и достал сигарету.
– Вот зачем ты начал курить? Вспомни.
Но я и так уже все понял.
– Прав?
– Прав.
Как же, черт возьми, он был прав.
– Игнат.
– Да.
– Это ты? Ни с кем другим я разговаривать не буду.
Ну, что на это можно было ответить? Наверное, вернее всего было молчать, что я и делал.
– Ты хотел знать, почему я не стал вором? – Домик через силу поднялся и присел, спустив ноги. Было видно, что каждое движение дается ему с трудом. – В двух словах не объяснишь. Начну сначала, чтобы ты понял. Я хочу, чтобы ты понял.
Соседи по палате зашевелились, а кто-то даже приподнял голову, но Домик, наклонился ко мне так близко, насколько позволял живот и заговорил тихим, но уверенным шепотом:
– Истоки воровской идеи искать бесполезно – правды мы все равно не узнаем, но, как бы ни было, эта идея живет. Другое дело, кто эту идею использует. Во времена моей молодости, когда я только вступил на этот путь, люди свято чтили и уважали воровской уклад. Так ведь и было ради чего – воры поддерживали ход и грели каждую тюрьму, каждый лагерь, боролись с мусорским режимом и страдали за всех нас, отдавая свое здоровье и даже жизнь. И я, молодой пацан, конечно, поддался на эту красивую романтику. Я посвятил свою жизнь идеи, я жил ею. Я стал бродягой.