Страница 27 из 103
Оказавшись в комнате, предназначенной для встречи с адвокатом, я присел на свободный стул и оглядел обстановку. Помещение было большое, по центру разделенное непроходимым препятствием – стеной, половина которой была прозрачной – какой-то углепластик. Вдоль этой стены стояли стулья, на которых сидели мы, зэки, а на той стороне напротив были адвокаты, наши защитники. Мой еще не пришел, и я стал аккуратно рассматривать присутствующих.
Адвокаты были молодые, старые, дорого или просто одетые, мужчины, женщины, горячо что-то доказывающие и махающие руками или спокойные как глыба – типажей было много. В отличие от нас. Мы все были похожи, и дело было не только в бритых головах. Глаза. У всех, абсолютно у всех, более явно или более скрыто, в глазах горела надежда. У кого-то она полыхала ярким пламенем, а у кого-то уже тлели последние угли.
Спустя пару минут появился и мой защитник. Поздоровавшись, он надел на нос узкие очки и, положив папку на стол, принялся раскладывать перед собой документы.
– Ситуация сложная.
Раздался шелест сотни бумаг моего уголовного дела. Я застыл и не сводил с него глаз.
– После смерти потерпевшего дело было отдано под контроль прокуратуры, а это… несколько усложняет нашу задачу.
Я сглотнул.
– Ты уже в курсе, как они на тебя вышли?
– Понятия не имею. Как?
– Подельник.
– Степа?
– Это он тебя сдал.
Волна колющей мелкой дрожи прошла от макушки до пяток. Как обычно бывает, когда происходит то, что ты не мог себе представить. То, что считал невозможным. Это не укладывается в голове, и мозг отказывается этому верить. Я откинулся на спинку стула и тупо смотрел перед собой. Меня как будто оглушило.
Дальше все было как в тумане: он что-то говорил – я соглашался, не особо вникая в смысл. В памяти осталась лишь последняя прощальная фраза: «Ждать худшего, надеяться на лучшее». Где-то я уже это слышал.
Вернувшись в камеру, я завалился к себе на шконку и закрыл глаза. Пытался все обдумать, осмыслить, понять логику событий, но ничего не получалось. Мешало одно. Обреченность. Мне не давало покоя чувство, что с каждым днем я все меньше и меньше верю в то, что меня скоро освободят. Наверное, нечто похожее переживают люди, утратившие веру. Ничего не происходит, просто перестройка сознания. Не знаю, сколько я пролежал так, помню, что отказался от обеда, на предложение чифирнуть отвечал мотанием головы и много курил. Лежа, стряхивал пепел в пустую пачку. Подняться меня заставила только вечерняя проверка.
Зайдя назад в камеру, я увидел, что Руся суетится возле стола – раскладывает конфеты и варит чай. Точно, вот-вот должен был вернуться наш смотрящий, я и забыл. Действительно, прошло не больше получаса, как открылся «робот», и, широко шагая, в камеру зашел Большой.
– Здорово, каторжане!
– Здорово! Здорово, Большой! – хором ответила ему камера.
Сняв куртку, он быстро скинул ботинки и, пройдя до своей шконки, присел, обведя всех взглядом.
– Восемь.
Молчание длилось недолго, после которого все наперебой стали сыпать утешениями и ругать российские суды. Большой слушал все это со спокойным лицом, а когда словарный запас утешителей закончился, и банальные громкие фразы стали повторяться уже в третий раз, он поднял руку, и все сразу замолкли.
– Меня через десять дней увезут. Смотрящим за хатой я оставляю Игната.
######
Следующие десять дней я не отходил от Большого. Стоило ему только проснуться, как я уже был тут как тут со своими вопросами. Меня интересовало все: как поступать в той или иной ситуации, как вести себя при определенных обстоятельствах, что значит то, как понять это… Я старался не упустить ни одной мелочи. Даже спать стал меньше, лежал без сна, прокручивая в голове все знания.
Если честно, эта новость повергла меня в шок, но я быстро мобилизовался. Камера, к моему удивлению, отреагировала на это спокойно, я ожидал как минимум негодования или возмущения. Лишь только Домик то ли кашлянул, то ли крякнул в кулак. И все.
Большой уехал, и я перебрался на его шконку. Пересчитав общак, я сверил его количество с записями в «тачковке» – аналоге бухгалтерской сметы – и, увидев, что все ровно, сигаретка к сигаретке, облегченно выдохнул и посмотрел на сокамерников. Домик спал, отвернувшись к стенке, дед уже на пятый раз перечитывал свою помятую газету, Руслан лежал на пятаке и смотрел какое-то кино, таджик Федя пытался отшоркать от своей кружки въевшийся чифир, Коля, тридцатилетний наркоман, долговязый и сутулый, что-то искал в своем матраце и еще, и еще… Все они были старше меня, многие из них были судимые и имели не по одной ходке – и за всеми этими людьми мне предстояло смотреть.
Но страшно было только на словах. Кроме толстого, мягкого матраца и верблюжьего одеяла, которое осталось по наследству от Большого, никаких различий я не заметил. Все относились ко мне точно так же, по-свойски. Я поймал себя на мысли, что новый статус может дать мне повод зазнаться, и поэтому стал более пристально следить за собой. Медленно, но верно я входил в новый образ жизни.
Все шло своим чередом: прогулка, круглосуточный просмотр, сон в любое желаемое время, сигареты и чай, чай и сигареты. Из этой плывущей обыденности выводило, пожалуй, только одно – Домик болел. Он болел сильно, и это уже нельзя было не заметить. Я подошел к нему на прогулке, свежий воздух как-то сразу придавал ему сил и возвращал блеск глазам.
– Доброе утро, дядя Вова.
– Доброе, доброе, – улыбнувшись, ответил он.
– Что у тебя с судом, приговор скоро?
– Не-ет, ты что, еще долго прокатают, дело сложное. Да мне, в принципе, разницы нету, где сидеть… и где помирать.