Сталь

Каждую неделю к нам обязательно приходит Даная. Плюет на все, сбегает и, скрываясь по кустам, предстает перед нашими ступенями. Она теперь важная персона; еще важнее, чем раньше — она сменила отца, встав во главе нашего города. Герцогине не пристало показываться в подобных мрачных местах и общаться с людьми такого низкого происхождения. Но ей было плевать, как и всю жизнь до этого. Все слуги это знали; и принимали, что их правительница «тайно» уходит к тем, кто ей всего дороже.

Либер стала старше; забыла, что такое капризы, ослиное упрямство и вредность. Сделала ответственность и верность данному слову своим кредо, поклялась не допускать ошибок своего отца. Мы тайно восхищались ею и немного завидовали; но она все так же не видела нас, как и во время боя.

Она прекрасна, роскошь и величие всегда были ей к лицу. Драгоценности, дорогие одежды, блеск и власть — это ее жизнь, единственная верная судьба. Теперь Дана способна все изменить, заставить город обновиться, о чем она всегда мечтала. Я верю, она, такая целеустремленная, способна выстроить мосты вместо тех стен, что по глупости возвел ее отец.

Практически всегда с ней приходил Зэиро. Сильно постаревший, теперь вечно уставший. Лицо в морщинах, кожа в шрамах. На дне голубых глаз залегла неизгладимая печаль, совсем незаметно для всех среди пшеничных прядей затесались тонкие серебристые полоски. В этой битве он потерял все, потерял последнее, что у него оставалось. Он стал больше молчать, чаще страдать бессонницей и практически перестал улыбаться. Дана, вопреки впечатлению грубоватой, нахальной и избалованной дамочки, которое она произвела на меня при первой встрече, умела видеть людей — помогая не свихнуться, она назначила Тотани главным советником. Он согласился, понимая, что это шанс все еще жить; к тому же, он был тем человеком, которому Либер могла доверять. Когда он появлялся у нашего порога, то всегда молчал, позволяя девушке рассказывать все самой и выговариваться. Возможно, он тоже говорил с нами, совсем тихо, про себя — старая привычка зверя, чтобы никто не заметил эмоций и чувств. И всегда, в конце, он, отставая от убегающей правительницы буквально на шаг, тихо говорил одни и те же слова.

«Я скучаю».

Слова, адресованные его любимой дочери.

Иногда вместе с Даной приходил Миро. Так странно, его огненный темперамент, граничащий с жестокостью, исчез; парень стал покладистым, спокойным, человечным. Словно вместе с боем захоронил и зверя внутри себя. Спустя три месяца после битвы ребята обручились. Через полгода сыграли свадьбу, только для своих. А после главной церемонии пришли сюда. И простояли так, глядя прямо на нас, не один час.

Ее кипенно-белое платье взметалось и шелестело, ослепительно выделяясь на фоне темных деревьев. Губы алые, кровавые — как дань той, кто стал для нее практически всем. Миро в черном, скорее по привычке: торчащие огненные волосы вместе с губами его жены — яркие, ослепительные пятна, опаляющие торжеством момента и вечной, застывшей на дне печалью. Опаляющие, но не греющие. Они держались за руки, крепко прижимаясь друг к другу, словно вросли в чужую кожу. Небольшой букет из анютиных глазок дрожащей рукой возложили нам. Белые, розовые, голубые; и среди радостных, сочных цветов был один, говоривший вместо них, — черная анютина глазка, бархатная, переливающаяся и печальная.

К власти Миро всегда был холоден; потому вместе с женой править отказался. Он был ее опорой, поддержкой и главной защитой — глупец тот, кто посмеет поднять на герцогиню руку. Его инстинкты, запрятанные силой воли глубоко внутрь, не позволят даже приблизиться обидчику к его любимой женщине.

Через пару месяцев Паррос пришел к нам один. Поставил на холодный камень бутылку, положил рядом цветы и расплакался, глупо улыбаясь и то и дело размазывая слезы по щекам.

- Мальчик… У нас мальчик родился! — поглаживая плиты, он дрожал от ветра и счастливого возбуждения. — Как бы я хотел, чтобы вы увидели нашего первенца. Подержали в руках, поцеловали… Дана так сильно мечтала, что вы будете рядом… с нами…

Я расплакался вслед за ним. А Хамира спрятала лицо у меня на груди и закусила губы. В тот день Паррос крепко выпил, омывая наши ступени алкоголем.

Больше при нас близнец никогда не смел даже слезинки проронить.

Бывали дни, когда Миро приходил один или с сестрой. Мина Паррос всегда тепло улыбалась, часто приносила полевые цветы и без умолку трещала обо всем на свете. И пела. Пела тихо, только для нас; пела колыбельные. Она рассказывала, как настояла на восстановлении пещеры, как руководила строительством; хвасталась, что там сейчас все так красиво и опрятно. После правления герцога осталось много детей, беспризорников без тепла и крова. Мина нашла смысл своего существования в опеке над ними. Она каждый раз повторяла нам – будто я стал бы ее осуждать: «Сестра была бы довольна. Правда, Хами?» Всю жизнь, оставаясь одна, она посвятила другим, защищая, обучая и наставляя. Словно чувствовала непрекращающуюся кусачую вину за то, что нас больше нет рядом, – будто тогда могла что-то изменить. А еще она присматривала за Франческо.

Фран так и не пришел. Ни разу с того момента, как за нами обоими закрыли двери. Сначала я думал дуться, обижаться. Видел в этом предательство – со мной он знаком не так давно, хорошо, но я считал его своим другом. А Хамира? Он боготворил ее, не мог же вот так сразу забыть обо всем, бросить нас?! Он…

Мина долго мялась, умалчивала, а потом призналась: он просто не мог. Не мог заставить себя подняться, прийти, посмотреть. Не мог поверить. И уж тем более заговорить с нами. Он потерялся, остался навсегда посреди провонявшего войной и кровью поля. Теперь ему всегда снится один и тот же кошмар: обессиленный, с кровоточащим боком, он смотрит в глаза близнецов, слышит плач Даны и держит нас на руках. И воет. Мина говорила, что он постоянно закрывается в четырех стенах, перестал готовить и даже ест со скандалом. На приглашение Даны переехать под ее крыло, во дворец, он отказался; от поддержки Тотани и Миро отвернулся. Лишь Мина осталась рядом, настояла на своем присутствии. Когда она рассказывала нам о нем, голос ее становился тихим, она прятала глаза и нервно перебирала пальцами. Даже это она вменяла себе в вину.