Страница 2 из 90
Я поджал колени ближе, обхватил руками; так теплей. Есть хочется. Голова гудела, горло саднило и драло. Нос улавливал еле заметный запах поганой, подгоревшей пищи – сейчас я согласен был даже на нее. Пусть это будут угли, лишь бы заменить запах тухлятины во рту. И вкус сгнивающих внутренностей.
Мимо мелькали люди. Пробегали кто куда, нарочито сильно спешили, старались исчезнуть за любым поворотом – и даже не столько люди, сколько тени их, безликие, печальные и обреченные. Редкие жители позволяли себе ходить медленно и прямо, гордо, оглядываться по сторонам на камни, угрюмые лица или ряды умирающих бродяг без крова. Здесь выживали, как могли; и если случайность не позволила удачно пристроиться гробовщиком за мелкие гроши, приходилось выкарабкиваться из последних сил самому. Я просто-напросто был никому не нужен, у каждого шатающегося торговца своих забот хватало по горло. Ни я первый, ни я последний – мест в погребальных ямах всем хватит.
Порой мне чудилось, что реальность исчезает за мелкой рябью подпрыгивающих помех, и я предстаю перед дьяволом. Вот только нужен ли я ему? Туда и так выстроилась очередь из моих соседей по несчастью.
Мысли сбились, совершив кульбит и вновь приводя меня в сознание. Тело возвращалось в реальность. Гул, чей-то веселый смех, песни вдалеке и еле уловимый запах алкоголя. Я сижу рядом с трактиром, кажется. Или напротив него… для меня уже не важно. Перед глазами периодически плывет, теряю ощущение окружающего. Улица и прохожие смазываются, будто краски на холсте; крайне отвратная картина бездарного художника. Приходится мотать головой, встряхивая и без того больные мысли, иногда неуклюже ударяться о камень – это помогает привести себя в чувство, на короткое время. И взгляд сфокусировать легче, когда черные пятна перестают распускаться перед глазами немыслимыми фейерверками.
Совсем рядом скрипнула петлями низенькая дверь, и на улицу в прямом смысле слов выпал круглолицый мужичок бордового цвета. Королевский оттенок, надо отметить. Шарообразный, потрепанный, донельзя довольный, ему так хорошо было в этой грязи, что поневоле начинаешь завидовать такому праздничному настроению. Улыбку здесь, пусть даже пьяную, увидеть трудно. На плечах формы поблескивали нашивки, уже замызганные, но узнаваемые, уважаемые; я видел подобные в детстве, рядом с отцом таких блестящих было много.
Мне оставалось лишь безразлично наблюдать за ним, реальность давно перестала вызывать у меня эмоции. В голове выстраивалась цепочка ожидаемых мыслей, отличающихся совершенно не радужным происхождением.
Мужчина был пьян. Это не оспоримый факт, видимый невооруженным глазом. Одежда, хоть и заляпана жиром и огромными пятнами от вина, все же имела более или менее опрятный вид. Шатался он из стороны в сторону знатно, но это была не та профессиональная походка бродяги, выдающая смертника за версту. Спутанное воронье гнездо на голове цвета гнилого помидора напоминало прохожим, что, дескать, когда-то (может, еще сегодня утром) там были кудри. Запах алкоголя, немного отличается от привычного, знакомого, но я никогда не спутаю его ни с чем; на меня он навевал сильные воспоминания, отдающие иллюзией счастливой жизни, уже практически забытой. Самое дорогое вино, пусть с некими горьковатыми нотками. Мой дед был виноделом, и мама каждое воскресенье возила меня на плантации. Эти запахи въедаются в подкорку, даже поганой жизнью их не вытравить; такие яркие моменты не забываются.
Я смотрел на корявую спину в дорогих тканях, слушал мерзкий гнусавый голос и дрожал от отвращения. На грани сознания делал собственные выводы.
Опьянённый алкоголем мужчина богат. По-свински богат. Раз богат, значит, занимает высокую должность. А если он занимает высокую должность – на его счету не одно преступление. Откуда такие суждения могли забраться в мою голову? Это политика. Особая жестокая политика нашего жестокого города.
Я ненавидел таких, как он. Презирал всей душой и сердцем. Настоящие мрази, отбросы человечества с завышенной репутацией. Дурные мысли, фальшивые улыбки, черные намерения. Пустые куклы в чужих умелых руках.
Им бы гнить всем здесь, в помоях, среди мусора и подобной грязи. Им бы ответить за все те преступления, что совершили они в погоне за признанием главного подонка, герцога. Наказать их, за все страдания и всю боль, причиненные простым людям; за то, что столько жизней было сломлено и столько душ загнано сюда, за стены последнего каменного кольца. Им бы расплатиться. Но нет.
Это мы гнием здесь; а они празднуют и пируют. Это мы каемся в преступлениях, которых не совершали; мы расплачиваемся за собственные ошибки и за их. Это мы страдаем, это мы ломаемся, мы умираем. Мы, не они. И ничего в этом мире не изменит замкнутого порочного круга. Разве что смерть герцога и кардинальная смена строя… но подобное невозможно. Такого чуда не случится; не на моем веку.
И где же эта твоя справедливость свыше, деда? Когда я смогу наконец с чистой совестью сказать, что им всем воздалось по заслугам?
Мужчина еще мелькал перед глазами; его пытались поставить на ноги, поддержать и выпроводить наконец-то восвояси. На улице появились представители герцогской армии, блестящие, опрятные, гордые – люди, подчищающие за подобными важными лицами, устраняющие помехи, свидетелей. Перед ними расступались, бросались при виде яркой формы в стороны и старались слиться со стенами домов, только бы ни один из стройного ряда вооруженных солдат не посмотрел в их сторону. Беспрекословная сила и абсолютная власть, от одной мысли о которой пробивалась дрожь. И противиться им не было смысла. Управа на них была, одна единственная; но настолько дикая и жестокая, настолько беспощадная, словно призванная с того света, что не каждый, даже загнанный и обреченный, решится к ней обратиться. Не каждый захочет о ней вспоминать и ни один не согласится заговорить о ней вслух.