Страница 51 из 123
«Дети, это Кеша, он будет теперь учиться с нами».
Несколько лет спустя Кеша будет воспитывать эту девочку ремнём по ягодицам, застав за ломберным столиком с припудренным носиком, на столе будет совсем маленькая дорожка колумбийского кокаина. Ей будет нравиться это воспитание, ведь бьёт – значит любит.
А пока мальчик Кеша сидит за партой и сутулится.
Другие глаза, которые каждый день лицезрят за столами монументальных пращуров, закованных в мундиры, накрываются веками, чтобы не видеть. Не видеть этого мальчика, которому они должны, который одним своим существованием уже является угрозой и вызовом их жизни. Мальчик Кеша безмолвно садится за парту и своей детдомовской фигурой являет презрение к празднику жизни. И только лишь в одном взгляде светло-серых глаз не будет страха. Это его друг, с которым мальчик Кеша попытается съесть всю мировую соль.
Теперь я, на короткое время снова удалившись в тёмную комнату моих воспоминаний, понимаю, на кого похожи два главных героя самого противоречивого романа Феликса Чернова. Ему не пришлось выдумывать. Ему до сих пор непонятно, как люди, гордо носящие на выгнутых писательских грудях фанерные ордена вечеринок мировой литературы, придумывают из ничего своих персонажей. Это «ничего» не в состоянии вдыхать жизнь в обточенные щепки. Действующие лица должны быть правдоподобны, они должны уметь проживать свою жизнь вместе с нами. А если протагонист не имеет реального прообраза, и ему не держать ответ за свои поступки в мире, это лишает его той притягательности, которая сквозит из любой настоящей личности, и зачастую гораздо интереснее для нас, чем само повествование. Двойник в реальном мире дарит своей бумажной тени четвёртое измерение вдобавок к третьему, которое строим мы, читатели, взяв за основу плоский мир букв. Такой эффект даёт только психология героя, его внутренняя глубина, его способность меняться, но как справедливо замечается в наш век фэнтэзийных романов: жизнь и так чрезмерно полна этими переживаниями, что ещё и после работы анализировать причину страданий книжных мучеников уж совсем не хватает моральных сил. Куда лучше завернувшись в плед, читать под чашку кофе про какого-нибудь Эдварда Однорукого, который выехал в начале книги за волшебным мечом Пазмодаром в далёкую страну Абиларию, но сколько бы не убил драконов и не выпил пива в тавернах, ни одна мысль не исказила мужественного лица.
Мальчика этого, Иннокентия Андубина, Феликс помнит отчётливо, как яркую вывеску правдивости над ложными транспарантами всеобщей благости. Но, наш писатель, конечно же, не мог видеть эпизода, когда Иннокентия привели в первый класс, потому что самого автора тогда ещё не существовало в природе, может быть он только собирался прийти в наш мир; Андубин был старше Феликса на семь лет.
Выделялся ли этот маленький человек, от которого отказались его родители, чем-нибудь из общей массы, я не знаю, но Феликс, не жалеющий титулов, инициировал в него душу древнеегипетского бога Анубиса. В имени мальчика, которого все боялись за то, что ему было нечего терять, Феликс расслышал скрытые интонации. Бога, который за много лет до нашей эры бороздил просторы африканской земли, звали Инпу. Две первые буквы точно были взяты Феликсом откуда-нибудь оттуда. Греческое произношение изменило почти до неузнаваемости это имя, древние греки называют Инпу Анубисом.
Иннокентий Андубин был старшим Чернова, он вполне годился для того, чтобы стать путешественником его бесконечных абзацев. Годился хотя бы просто своей фамилией.
Здесь мы должны вернуться далеко назад, в миры Фелексии Чарст и Фарида Чулпанбекова, страдания которого ещё не закончились. Для чего? Нам надлежит вспомнить двух диверсантов и злодеев, преследующих многочисленные копии Феликса с самого себя, рассыпанные по страницам его сочинений.
В этом многослойном романе, в котором Феликс обратился почти что ко всем существующим жанрам литературы, от детектива и любовного романа до фэнтэзи и уголовных баек, он решает раскрыть нам жизнь этих «злодеев». Он ещё не знал, кто они такие и почему пришли в его вычурный мир.
Когда работал мозг Феликса, его эксцентричный хозяин не мог оставаться на одном месте, он подскакивал со стула, он микроскопическими шагами мерял пустынную клеть своего авторского одиночества, в конце концов покидая серые стены.