Страница 41 из 123
«Понимаешь»,—проговорил я,—«это как бы не совсем люди, то есть, люди, конечно же, но как бы маленькие, чтобы сделать одного нормального человека, нужно несколько вот таких».
«Что ты мне тут мозги паришь, я серьёзно».
«И я серьёзно, вставай, поехали, что ты тут сопли пустил, в следующий раз не будешь лезть, куда не надо».
* * *
Как же хочется солнца. Последнего солнца перед хмурой промозглой осенью. Пусть не солнца, пусть это будет дождь, только не эта серая как листовое железо пелена, из-за которой себя чувствуешь наглухо заваренным в каком-то жестяном шаре. Под ногами железо, в небе железо, воздух – газообразное железо и пахнет ржавчиной. Синоптики обещали такой сентябрь. Давно. Старики качали головами и говорили, вздевая сухие персты в августовское небо. Кошки скреблись не там, где всегда, месяц убывал не с той стороны, молоко скисало быстрее. Но всё же до последнего была надежда, что не сбудется.
Вчера вечером купил в книжном магазине четырёхтомник Чернова. Красивая качественная обложка, мелованная бумага. Когда-то он даже не представлял, что его книги вот так будут стоять на полке. А потом взял и представил, и вот, они здесь, а он где? Кто теперь знает. Я пришёл домой, налил чаю и открыл «Инферно». Читал, пока не уснул прямо в кресле.
Той ночью я снова скрежетал зубами во сне от ржания лошадей, от лязга металла от ветра смерти, летающего над полями. Меня убивали, я воскресал, и тоже убивал. Безжалостная и ледяная звезда моей судьбы вела меня вдаль и вставала в зените моих лет слепящим призраком.
Карайя, я должен уйти. Там стоит моя армия, мои братья. Мы уходим на восток, защищать земли наших предков. Там несметные полчища врагов, их больше нас в десять раз, но каждый из нас больше них в двадцать. За нами правда. И с нами Мастер. Если я не вернусь, вотри в стены нашей хижины древесный пепел, и жди, когда Мастер возьмёт тебя в отчизну Сат – Локи.
Дым от костров стелется по земле. Значит, она пропитается кровью врага. Накрытые с головой покрывалами сидят воины, совершая вечерний абхьяс. Сейчас они видят, кто из них останется на этой земле, кто, истончившись дымом, растворится в небесах.
Ранним утром на наш лагерь напали. Лазутчики вычислили координаты, обстреляли миномётами. Я с трудом помню эту страшную ночь. Кто-то выворотил меня из воронки и выпутал из остатков палатки. Это был Фараз. Он что-то кричал, но я не слышал его. Мои уши пульсировали болью. Он схватил меня за воротник и поволок куда-то.
«Кто ты»,—спросил я его.
Человек, удивительно похожий на меня и с такой же маской на лице, стоял и смотрел мне в глаза. Он только что вытащил меня из настоящего ада. Враг взял нас в мешок, и конница затоптала почти весь наш авангард. Я помню, закованные в чёрный металл лошадиные морды, дико таращившиеся на кровавое месиво белками глаз, я слышу гортанные крики, я вижу блеск мечей, с первых минут окрасившийся в красной радуге смерти…
Светает. Наступило утро. Надо подниматься.
* * *
Я снова достаю рукописные листы Чернова, которые он, верный своим законам, просверливает и скрепляет верёвкой. Эта распечатка схвачена в центре какой-то лентой, в которую вплетены серебряные нити. Эту верёвку он небось снял с какого-нибудь подарка, и поэтому стопка листов а4 похожа на рождественскую мажорную ересь, брошенную под пластиковой ёлкой. Но то, что там написано, весьма противоречит внешнему виду. Где он научился этакой кровожадности?
Внезапно Фарид Чулпанбеков попадает в самую гущу войны. Что это? Он же не собирался воевать, а теперь он служит в войсках своего брата в качестве полевого хирурга. Он залихватски (слабонервных просим удалиться) отрезает обгоревшую плоть, он отпиливает кости, в качестве анестезии применяя героин, который его брат, полевой командир варит в тазу (ого). Хирург после операций видит цветные детские сны вместо «неровных краёв человеческой плоти».
Снова нуар, но ведь война, как без крови и плоти? А нам надо разбираться, что могло привести гуманиста Фарида на поле брани.
Вся повесть похожа на кинематографическую плёнку, порезанную и склеенную в случайном порядке. События зрелых лет прерываются описанием детства, и при этом не открывается цельная картина.