Страница 40 из 123
Фарид начинает учиться в институте. Его выводит из себя экстремизм и терроризм, он порицает 14 – тый джихад, ещё не авторитарный, но и не терпимый к представителям неортодоксальных конфессий, Фарид не принимает своей совестью безжалостных законов шариата, он приходит в ужас, сталкиваясь с обрядом оскопления у женщин, уединяясь со своей однокурсницей в подсобке.
Вот здесь я сделаю не большое отступление и постараюсь обратить ваше внимание на морально – целомудренную составляющую черновской прозы. Вы нигде у него не встретите постельных сцен, описания половых органов и прочей эротики. Он слишком «обчитался» Харуки Мураками и Мишеля Уэльбека. Ему претил цинизм Пелевина и пошлость Филипа Рота. Он решил раз и навсегда, что в его прозе не будет этого срама. Но совсем делать пуританина или скопца из своего героя он не хотел, поэтому намёки всё-таки есть.
Тут появляется Исам Аббасович(помните мысли Фелексии), проповедник и философ, и ему Фарид жалуется на то, что люди такие злые. Ему же он обещает до конца дней бороться с экстремизмом.
Вот возвращается брат Фараз (мы знали!). Но это уже не тот Фараз, который исчез с корабля. Он изменился до неузнаваемости. Он стал весел, он пропитался террористскими штучками. Он уговаривает Фарида присоединиться к нему и воевать за освобождение родины от гнёта оккупантов. Но Фарид непреклонен. Ему же противен шовинизм и милитаризм. Он врач, он гуманист. Вскоре Фараз снова исчезает, теперь уже надолго.
Потом умирают родители Фарида. Сначала отец, а через полтора года и мать.
* * *
Вспоминаю один эпизод, когда Феликс прибежал ко мне на кафедру университета, где я читал курс теологии и таинственно— радостно положил на стол большой фолиант.
«Коран»,—прочитал я буквы, стилизованные под арабскую вязь.
«Ты представляешь»,—вскричал он,—«я, наконец-то, понял, что никакой агрессии в настоящем Исламе нет»!
Ну, молодец, говорю, Кэп, ну и что?
«А то»,—говорит он,—«что нас с детства пугают по телевизору бородатыми арабами потому, что это кому-то выгодно»!
«Ну и кому же»?—спрашиваю.
«Да хотя бы, мировому правительству»! (Он недавно обсмотрелся лекций генерала Петрова, помните такого? Партия КПЕ, Концепция Общественной Безопасности. Ему в подземке всучил диск расстриженый шричинмоец).
Ну, говорю, может быть, а тебе-то что?
«Да ты понимаешь, здесь же работает закон, «Разделяй и властвуй».
«Ты утверждаешь, что лучше бы было, если бы не было стран и различных культур, а все люди были бы одинаковы»?
«Я такого не говорил, просто кому-то выгодно позиционировать людей злодеями».
«Я согласен»,—говорю я ему, а сам думаю, как бы от него отделаться, целыми днями и так со студентами об этом беседую, даже мозоли на языке, а тут ещё мистер Чернов, а с ним вообще невозможно полемизировать.
«Вот ты кто по вероисповеданию»,—спрашивает он меня.
« Кецалькоатлер»!—язвлю я, поднимая правый кулак.
«Нет, я серьёзно».
«И я серьёзно»—говорю я,—«никто, я агностик».
«Ну вот, ты агностик, а пойди и расскажи батюшке какому-нибудь о твоих принципах познания мира, знаю, не пойдёшь, а ты в курсе, что сейчас такая статья есть – оскорбление чувств верующих, до семи лет можно загреметь, за своего бога пострадать, круто же».
«Слушай, у меня вообще-то обед»,— говорю я ему, «пошли чаю хоть попьём, даже атеисты пряники любят».
Мы выходим на оживлённую улицу и спускаемся на площадь.
Вспоминаю, как он встрял в Чите в какую-то демонстрацию. Я думаю, он даже не знал, за что митингуют эти люди, за свержение правительства или за запреты абортов на территории Забайкальского края. Эту демонстрацию тогда разогнали с побоями полицейские. Ему досталось. Мне позвонили, так как у него никого не было, он назвал моё имя, и я приехал его забирать в областной травмпункт. Он лежал на кушетке с расквашенным лицом, а в глазах стояли слёзы.