Страница 4 из 123
Сочиняя «Орион», он пытал себя подобием Бога, автора его нынешней реальности, он думал, что нарисовав атлас звёздного неба, выдумав несуществующую планету, он создаст некую частность, нечто новое, но это новое стало хорошо забытым старым, когда его осенило, что за пределами уже созданного когда-то есть только Ничто.
Те, кто обращается из крайности в крайность, знают цену своему времени, и никогда не станут его тратить на половинный путь, на путь середины, хотя именно он и есть единственно правилен.
Я сказал ему, что в его стихах есть рациональное зерно. Это словосочетание ни к чему не обязывает. А в нашем веке звучит оскорблением.
Но в 2000—м году он принёс мне двадцать тетрадей, вдоль и поперёк исписанных каракулями, в которых навеки застыла мысль. Как строится здание архитектор—дилетант не знал. Созерцая уже возведённые порождения человеческого ума, он был далёк от чёрных кухонь поэзии, от литературных цехов, где ежедневно обтачивались детали будущего великого творения, от бессонных ночей, от страданий, рождаемых поиском единственно правильного пути; его нагромождения были максимально непонятны и прискорбно наглы. Удивительно одно, что в авторе непостижимым образом нашёлся клей, соединивший нелепые куски, грубо отломленные им от внешней оболочки мира. От чешуи мира, которую он, как некий змей, сбрасывает каждый час. Давно бы уже эта конструкция рухнула, если бы не созданный Феликсом антизакон. Будь эта субстанция скреплена правдоподобным общеобразовательным цементом, она развалилась бы, не могущая жить в этом пространстве и в этом времени, не принятая моральной и духовной атмосферой.
Его стихотворная трилогия называлась «Казуистика» и должна была показывать рост человека как поэта и\или художника. По наивному мнению Чернова, там должно быть видно, как это происходит, только лишь потому, что это видно ему самому.
С большим трудом я разглядел в этом построении что-то отдалённо напоминающее логику.
Мы открываем первую тетрадь, которая называется «Эхо времени», и видим детские стихотворения околосуицидального школьника, 14— летнего подростка, разбитого в зеркале своего одиночества. На первом плане — бродящие от строения к строению толпы, которые непонятно как обходятся без черновского видения жизни (слепцы!), там же акселератки у доски, с обтянутыми полосатыми гольфами икрами, в районе бёдер захваченные оптикой его глаз, цена деления мензурки — 0, 25 миллиметра, (high definition), со всех сторон -- доминирующие взрослые, педагоги и опекуны, пытающиеся всеми силами вогнать беспредельный поток сознания нового человека в русла, больше напоминающие систему подземных канализаций.
Вторая тетрадь жадно дышит страстью к жизни и стремлением к познанию. Дождь, печаль и тоска, но не смерть. Акселератки забыты и вытеснены великолепным Нечто.
Где-то в центре появляются рассуждения о мире. Фантом его пришёл в черновские сны и искажённо засинел ему оттуда циклопическими башнями и вертикальными городами, архитектоника которых не укладывается в рамки человеческого сознания. «Шаги внешнего мира». «Ржавые песни человечества». За них Чернов отдал бесценный клад своего одиночества и ужаснулся тому, что никому не нужна была его жертва. Последний том – «Отрешение». Там снова – невозможность вывернуться из себя, исчезнуть. Снова замкнутость в себе, снова мизантропия, но уже осознанная и подтверждённая.
Я не отвечал на его звонки неделю, пока он сам не перестал звонить. Я не знал, что ему сказать.
Стихов он больше не писал, он понял, что стихи – это концентрат литературной речи, а с ним аннигилировал его межклеточный соединитель, вступая в реакцию взаимоисключения. Как бессмыслен дом, построенный ради цемента. Стихи слишком тонкая организация, а мелко прорисованных деталей Феликс не любил. Повышать детализацию своих изображений, чтобы подогнать их под чужое мнение, лишь затем, чтобы потом опять понизить, он считал абсурдом.
Почти сразу Феликс принял тот язык повествования, на котором думают люди всего мира, ему это казалось достаточным для того, чтобы быть понятым. Но пока не станешь тем, кому говоришь, на понимание не приходиться рассчитывать. Вселенная, которая всегда слышит наши просьбы, видимо, долго не могла понять, что же нужно Чернову. В конце концов у неё получилось. В течение ряда лет господин Феликс, человек, радикально далёкий от каких-то общечеловеческих представлений о жизни, последовательно испытал всё, что должен испытать шаблон – манекен с набором стандартных земных программ. Но всё это было выполнено специально для него, и носило искусственный характер. Как у какого-нибудь инопланетного создания, у которого ненастоящие жёны и приёмные дети— своего рода социальная ширма, за которую он прячется, чтобы его не вытащили за зелёный хвост и не убили ксенофобы. Феликс был яйцеголовый негуманоид, вызвавшийся понять, что такое добро к людям, когда они сами и есть это добро, но погружённые в него нерастворимыми кусками.