Страница 3 из 123
—Давай с тобой щас выйдем на улицу и поглядим, как твои волосы тебе помогут…
Я, будучи человеком, обладающим беспрецедентным литературным косноязычием, не решусь здесь описать взгляд Чернова.
* * *
Вместе с неизведанным приходит известное. На противоположной стороне корня всех причин всегда есть плод, который далеко возвышается над землёй рассуждений. Она плоска, и покоится на трёх китах пространства, времени и материи, и поэтому — необъективна. С неё нельзя увидеть что-то объёмное, как невозможно в плоскости построить додекаэдр.
Любое мнение – это наглухо закрытая банка с расцветающей водой индивидуальности. Никто не помнит, как начиналась раскраска. Все было чёрно-белым и не вызывающим ни зависти, ни страха. От чёрного до белого всегда остаётся всего лишь шаг, превращающий суть различий в серый несуществующий ком. Небытие. А какого оно цвета? Все цвета вышли из этого серого, и поэтому не в состоянии постичь причин своего возникновения. Причина была ещё до их появления и является их родиной, местом их происхождения, и поэтому недосягаема для них. Но я вижу саму палитру, на которой происходит смешение, и поэтому наличие Замысла для меня очевидно.
Спросите у кого-нибудь про то, что с ним будет после смерти, и он вам скажет, что пойдёт туда-то или туда-то, или, что ничего нет, поэтому идти некуда. Кто-то ответит, что сознание – это такая субстанция, которая не может просто так исчезнуть, а нам останется подумать, правы они или нет. Но смерть, это как раз и есть тот ком, которого не существует, пока существуем мы. Всё, что мы подумаем или скажем об этом, будет цветным, или вообще не будет.
Я не встречал человека, который бы поражал меня как Чернов своею способностью окрашивания в самые неожиданные оттенки. Надо было беречь запас простых цветов, как кладезь исконного[3], а не смешивать их в немыслимых пропорциях. Спектр расширяется, а значит, — уменьшается точность и пристальность значимого.
Мои мысли уносят меня в даль моих детских лет. Я вижу огромный и молчаливый каменно—железный мир, чужой и неприступный. Это сейчас он растворился внутри меня, и я кажусь его тенью, неотъемлемой частью его существования. Уже непонятно, снится ли он мне, или это мы вместе с ним снимся кому-то другому.
Снится ли мне и поныне чёрное ущелье, его сонные стены, по которым лишь изредка пролетит камень, наяву ли я вижу степь, поднятую вверх сотнями тысяч копыт, я ли сижу за столом этим пасмурным утром, и память открывает книгу, переплетённую нитью моей жизни?
Кто помнит, сколько мы уже стоим у открытых врат и медлим войти.
Чернов своим искусством отчаянно хотел показать то, что он знал исходным умом, какой-то запредельной памятью, но он забыл одно— нельзя объяснить смысл бесцветности конечному продукту цветообразования. Человек – это работающая программа, работающая даже при утере установочного файла. И погружаясь в радугу эмоций, невозможно найти их источник.
Жизнь Феликса превратилась в полёт по верхам. Он стал диктофоном, на который автоматически писался многодонный разговор мира. Бред мира. Галоперидоловые галлюцинации, спазмы потусторонней памяти, лёгким кликающим движением указательного пальца левой руки Феликса еженощно разворачивающиеся на мониторе серого потолка его текущего жилища в непредставимую вакханалию цвета. Забелённый этот прямоугольник, будучи серым и мёртвым в режиме ожидания, вполне годился нависать «в палате номер шесть» над конченными гениями, пытавшимися сердцем и разумом объяснить действие механизма; как безумец Феликс ловил неисчислимые узоры мирового калейдоскопа, от окуляра уйдя в зеркальное цилиндрическое пространство.
Когда я в 95—ом году почитал его первые стихи, начерно записанные в ученические тетради, я испытал странное чувство. Ощущение невозможности появления физического действия, когда мысль уже сформирована, просвечивало сквозь грубую бумагу. Подобно ребёнку, который не может родиться на свет, но и уже не хочет оставаться в космическом бездумии в утробе будущей матери, его мысль рвалась наружу. Как взрывчатое вещество, собранное в одном месте в большом количестве и не взрывающееся только из-за отсутствия детонатора.
Чернову казалось, что он может всё, что бы он ни захотел, и для этого ему не надо ни учиться, ни страдать. Ни даже счастье ему не нужно, ну, если только затем, чтобы узнать его антипод. Только позже, когда Феликс волей обстоятельств начал познавать тот мир, о котором он хотел сказать, или которому он мог сказать, странный этот человек с большим трудом признал свою тождественность с ним. С первых шагов он позиционировал себя чужаком, желая сказать этим, что эта связь невозможна, но, начав строить свою собственную копию мироздания, он увидел, что никакого другого стройматериала не существует. И он вобрал в себя все обломки человеческого мнения, чужеродный хлам разрушенного здания гуманистической морали, разбросанный по неизвестным углам сознания.