Страница 18 из 123
Только упоминание о народном ополчении под названием «милиция», заставило его принять вертикальное положение. Он с удивлением оглядывал незнакомую обстановку, жёлтые обои (обои?), покалеченные древние шкафы, мимо которых никто и никогда не проходил с уровнем в руках, а иначе бы понял, что его обманывали на уроках физики.
Взгляд Чернова, обежав стены квартиры, упёрся в старухино лицо.
«Ладно, не обижайтесь»,—сказал Феликс, и вышел через выломанную им ночью дверь. Через час он вернулся с плотником и новым замком. Здесь дело даже не в моральной составляющей, а в том, что актёр нашего фильма, после выпускного, вместо средне специального учебного заведения, легко мог отправиться в просто специальное учреждение.
В этом человеке умещались все людские пороки. Как они там уживались в соседстве с совестью, никто сказать не может.
Но она не спала. Она никогда не спит, с самого рождения и до смерти говорит нам, что мы сделали не так. Её голос слаб, как пение маленькой птицы в холодной октябрьской ночи. Но если вы дадите ей вырасти, она прозвучит главным лейтмотивом жизни, и эта музыка навсегда отгонит чёрное и страшное, нависающее над нами от самого рождения.
Совесть Чернова не спала, но пребывала в том полубессознательном состоянии, когда всё видишь, но сделать ничего не можешь.
В первый раз он попал в милицию за воровство капусты со школьного поля. Ему тогда было тринадцать лет. Зачем ему вообще понадобилась эта капуста? Здесь скорее имел место приступ самовыражения. Эта кража была протестом против общества. Данной выходкой «малолетние преступники» хотели показать, что они не согласны с социалистическим реализмом, хотя по причине малолетства, вряд ли они знали такие слова.
Кто-то увидел и донёс. За Феликсом приехал серый обшарпанный УАЗ, и его забрали со двора, где он строил игрушечную дорогу. В опорном пункте уже сидел его «подельник» Дима Ступин. Но Феликс об этом не знал. Так мало криминального опыта имел этот далёкий от криминала мальчик.
В кабинет следователя его завели с руками за спиной. За облезлым столом сидел местный участковый Синявский и всеми силами изображал из себя крутого копа. Его кривые ноги в кирзовых сапогах лежали на столе рядом с табельным макаровым (в котором не было патронов), во рту торчала сигарета (с обжёванным фильтром), а вся поза говорила, что он тут жнец жизней. Этакий сельский Алан Пинкертон, своего рода колхозный Эдгар Гувер.
«Ну что, попалась рыбка»,—небрежно бросил робокоп, на триста процентов, конечно же, состоящий из волосатого мяса, и презрительно выпустил из-под пёстрых никотиновых усов столб кислой вони фильтрованных сигарет «Прима» родом с фабрики Погар, как будто это был чистейший кубинский дым, в клубах которого когда-то тонул сам Че.
«Колись, падла, пока не поздно»,—доверительно сообщил Синявский Феликсу,—«зачем огород обчистил»?
«Я ничего не чистил»,— сказал ему Феликс.
«Да ладно, Ступа уже во всём признался, и даёт показания против тебя, а ты тут такой герой, тебя валят и сдают, а ты»?
Феликс уже знал, что этим людям верить нельзя, и что правдивость для них —вещь весьма растяжимая и мимикрирующая, и поэтому молчал.
«Молчишь»,—сказал участковый,—«ну и зря. Ты знаешь, что такое зря? Нет? А зря. Щас посадим тебя в камеру к уголовникам, ты даже не представляешь, ю, что они там с тобой сделают. Будут бить, пока не потеряешь сознание».
Феликс догадывался, что это всё происки, и что, скорее всего, уголовники именно с ним-то ничего не сделают, а вот с Синявским бы точно сделали, попади он сам к ним в камеру.
Участковый вхолостую потрещал диском телефона и сказал в трубку:
«Привет, Васюха, слушай, у тебя там камера свободная есть? Ну щас дошлю тебе двоих арестантов». Потом положил трубку и испытующе посмотрел на Чернова.
Ему было неведомо, что существует на свет такое понятие как абсолютный слух, что некоторые люди наслаждаются пением птиц по ночам. Феликс слышал гудки из трубки в то время, когда Синявский туда говорил. Жалкий, дешёвый трюк. И даже если бы Чернов не знал, что никакие милиционеры не имеют права его задерживать без родителей, потому, что он несовершеннолетний, даже если бы он не видел откровенно неумелые «прокладки» участкового, всё равно он не испугался бы ни на секунду. Надо было понимать, что тринадцатилетний сорванец не попадёт под расстрельную статью за украденный им со школьного поля вилок капусты. И даже не дадут ему пару «условных».
Через год произошёл ещё один инцидент, обретающийся в гораздо больших масштабах, это уже действительно могло плохо кончиться.
В Кротовину часто приезжал к родственникам Виталя Баранов. Он занимался каратэ, он выигрывал соревнования по борьбе, и был не по годам физически развит. Было решено его «поправить». Один на один с ним вызвался Ступин, одноклассник Феликса. Дима Ступин был в два раза меньше ростом своего противника, но всё компенсировала справедливая злость. На поляне, имеющей название «Весёлая горка», из чего следует, что там периодически было, действительно, весело, и даже по особым праздникам летали «свинцовые шмели», собрались школьники. Со стороны Витали было несколько человек, со стороны Ступы «подтянулись все малолетки». Почти с трёх ударов Ступин сбил с ног юного каратиста, и впечатал детский тонкий кулак ему в челюсть. Тот больше не вставал. Кто-то «из толпы» подошёл и ткнул поверженного гладиатора ногой. Кто-то ещё повторил этот жест. И тут Виталю начали бить уже все. Его секунданты бежали без оглядки.