Страница 17 из 123
Я бегу. Всю свою жизнь я бегу от самого себя. Потому что только оттуда мне зияет угроза. Я снабжён качественной ролью, у меня есть все, чтобы не выделяться, но нет одного – покоя. Очень часто я рассуждаю над тем, было бы мне лучше жить, если бы я не знал того, что знаю. Выводы неутешительны. Память живёт. И только своей жизнью.
Здесь я встретил её. Кафе у вокзала называется «Армада». Стакан с водой, который я держал в руке, расплескался морем. В уши впился пронзительный крик чаек, лёгкие задрожали от гудков кораблей, пересекающих Азов. Она зашла в тёмное чрево украшенного декоративным кирпичом подвала, и это от её волос в затхлое помещение ворвался морской бриз.
В этом сыром каземате, где поедают пищу навсегда уходящие в жизнь люди, днём и ночью дышат кирпичи. Каждый час. Мы – их кислород. Они— наши лёгкие. Морской ветер дышал не так, когда мы были с Вами наедине. Я помню, как он пел, когда волны омывали тёплый берег.
Я бросил Вас, я ушёл за ними. Я пытался сохранить свои линяющие имена. Черепа, нанизанные на длинную нить, и поныне свисают с моей шеи. Они почти одинаковы. Время уравняло маски, превратив некогда харизматичные лица в однотипную лицевую кость.
Хлопок двери, и необъятное море, долгими веками пытающееся растворить в себе берег, сжимается до размера стакана в моей руке. Нет волос – нет ветра, который живёт только запахом, равномерно летящим по прямой на жёлтом пляже.
Мир прошлого остался в моих снах. Как в далёкую родную страну я собираюсь туда каждую ночь, надеясь не вернуться. Но любое утро рвёт словно бумагу на части мою родину, и звоном будильника выносит меня на чужбину.
* * *
Как легко прятать своё истинное состояние за портьерой печали. В кои-то веки человек печален по-настоящему. Может быть, только на пороге перехода из этой жизни в иную. Печаль, тоска о потраченном бесценном времени. Мир – ничто. Бутафорский плод из ваты, крашеный акварелью иллюзии. Птица втыкает свой клюв в сочный манящий плод, но ветер уносит вдаль лишь волокна сожаления. Что такое хлопковый плод? Представляющий из себя нечто привлекательное, он, по сути, являет собой всего лишь трёхмерный обман. Мир – обман. Он – сожаление.
Молчание и тишина впивается в наши уши, как только мы обретаем способность слышать. Грохотом и рёвом этот мир пытается объявить нам о том, что это всё, чего мы желали, но как обманчивы эти звуки! Механические и неживые. Симфонический оркестр, лязг металла и поддельные эмоции.
Я жалею, что не мог присутствовать ни при одном моменте, когда новорождённый Феликс Чернов вращал головой, устремляя взгляд в потолок. Взгляд этот миновал лица бабушек и дедушек, уши не впитывали « а – за—за» и «тритатушки—тритата», а только стелилась бесконечная материальная пелена, убегающая вдаль. Сверкала сквозь стены, дома, проспекты.
Иногда мне кажется, что надели природа человека речью от самого рождения, как много бы нам, забывшим истину за дымчатой ширмой лет, сказали бы новые люди о том, кто мы и куда мы идём. Но таково устройство. Когда можешь говорить, сказать уже практически нечего, когда ещё изначальная память дышит на простор мира – не умеешь говорить.
Какие-нибудь Гефесты варят в преисподней на адском огне арматуру нашего безмолвия. А общество и социум наращивают на неё серый бетон невысказанных слов.
Шёл семнадцатый год Феликсовского появления на видимой оболочке мира, с которым он был изначально развязан. Пять тысяч восемьсот сорок дней добровольного уединения. Казалось бы, такое количество горьких дымящих суток, которые он изжевал как картонный мундштук «Беломора» должно уже было прочистить ему горло от скарлатины пустого существования. Но, как всегда, — всему своё время.
На последнем звонке школьник Феликс, обречённый в скором времени потерять этот недолговечный преходящий статус, в галстуке напился браги, настоянной на сухофруктах и до беспамятства запил это отцовским самогоном школьного товарища. Водитель вышел из кабины грузовика и пропал в неизвестном направлении до утра. Хулиганы – сорванцы нашли машину пустой, а двери открытыми. Они залезли в кабину и поехали давить население. Утром Феликс нашёл автомобиль своего тела в чужой квартире, лежащим на чужой кровати с раскалывающейся головой и пересохшим ртом. Возле стояла страшная старуха в кругленьких очёчках и кричала. Она была похожа на Шапокляк из маниакального детского мультфильма про крокодила, играющего на баяне и неизвестное ушастое существо, пришедшее к аниматорам в коллективном наркотическом бреду. Позже в памяти Чернова, она превратилась в умышленно уродливую девушку – Катю Пушкарёву, из сериала «Не уродись смазливой». В том смысле, если бы она внезапно постарела. Есть же такая болезнь — быстротекущее старение тела.