Страница 16 из 123
Вечером пойдём к Киргизу. Барыга гонит сэм, и за него принимает всё от бинта до ваты. Его сынок – лошара и чёрт, вчера пацаны его напрягли на десять банок тушняка и пару солений. Теперь его батя купит своё же барахло у нас. Барыга он и есть барыга, и должен быть наказан за наши загубленные желудки.
Нравится мне его дочка, Кристина. Рыжая что кошка, глаза— по пять гнутых посередине рублей. Такие полуовалы. Выходит во двор с бутылём самогона, а сама ищет в нашей толпе Того, кому она отдаст всё, что у неё есть, включая честь, месть, кровь, свекровь и всё, что полагается в таких случаях отдавать. А у меня скоро днюха, надо проставляться. Тут Морковки, братья Морковниковы тему придумали, на тэновском заводе мотор отработать, и Плюшкину утащить. Он берёт за деньги. Там металл вроде какой-то… Далеко, правда, но надо ещё пару человек взять… Спать охота, уроки не сделал…
А Паха Дормидонтов, корка, запозавчера продал ему чашку с гербом России. Он уверял этого поистине гоголевского персонажа, что эта миска ещё с екатерининских времён. И тот, идиот, поверил, видать историю не изучал, может вообще в школе не учился,— дал Дормидонту два литра спирта. Весь день с речки не вылазили. А у Дормика мамка – англичанка, каждый урок интересуется: Ху из он дьюти тудэй. Ну кому охота тряпку мочить.
* * *
Вы задумываетесь о своём будущем? Да? А как? Можно визуализировать, представлять себя уже тем-то и тем-то. Как будто ты уже и есть тот, кем хочешь только стать. Говорят, мысли эти материализуются, и всё получится само собой. А как быть с неоформленными до конца идеями? Когда знаешь, что что-то есть или должно быть, но что, непонятно. Молчание внутри не просто каменное, оно на титановой основе. Только время, и очень многомерное, не пустое, а несущее в себе созидание в разрушении, может низвергнуть памятник пустоте.
В уютненьких семьях четырнадцатилетние подростки с молочными усами ходят на консультации по математике, выигрывают олимпиады и побеждают в заплывах на сто метров. Они отличники в музыкальных школах, и тошнотворно играют этюды Черни. Они ходят на курсы по теории стихосложения и сочиняют дрянные стишки под руководством поэтически бесполых преподавателей. По-своему разрушают памятник молчанию. Но ни их родители, ни они сами не знают, что только время дарует великую деструкцию. А все эти попытки лишь смешны.
В четырнадцать лет, пока его далёкие сверстники неусыпно корпели над гранитом безмолвия, Феликс сидел по подвалам, нюхал клей, и пил мутную сивуху, закуривая её Беломорканалом. Он знал почти всё про бетонное чудовище молчания, он понимал, что его так просто не взять. Его основа приходит вместе с человеком и выплавляется в утробе матери одновременно с костями.
Вместо физкультуры – сигареты в кустах, на математике – голые ноги одноклассниц, стоящих у доски, а вместо гитарного кружка – химзавод. Чернов знал, что жизнь не поторопишь, он просто ждал.
* * *
Перекрещённые ленты трамвайных рельсов на груди асфальта в железнодорожном районе. Бледно – жёлтая внутренняя обшивка ритмически ровно чередуется с чёрными квадратами окон. Где-то в начале салона – старый дед в замусоленной куртке с растянутой гармонью в руках. На раскоряченном меху тускнеют узоры, некогда ясной искрой слетающие с косовороток хохломских парней. Тишина молчит. Старик спит, напившись пивом, купленным на рубли, накиданные пассажирами в старую шапку. Мех баяна, уже и так растянутый полукругом, трещит клеем и расширяется до последнего предела, когда трамвай на повороте вздрагивает своим железным телом. Левая половина, где помещены басы, долженствующие радостно прорезать осенний воздух, свисает почти до пола. Внезапно, на долю секунды, появляется тонкий отголосок. Язычок внутри протрепетал своё последнее слово и растворился в грохоте колёс.
До – диез.
—Вокзал,—открываются двери – гармошки. На кондукторском сиденье – усталый человек вздрагивает от механического голоса и всплывает из своего полусна. Очки, сумка с билетами и доброта, а так же синий фартук работника МУПа.