Страница 10 из 123
18 сентября 1981 года в родильном отделении Северочуйской районной больницы в шесть утра открыл глаза новый человек. Он не доставил никаких проблем своим появлением, он не кричал, не плакал, а только лежал и смотрел тяжёлым взглядом в потолок. Позже его мать часто рассказывала Феликсу, что он всё время молчал. Врачи не смогли ничем добиться от него крика. Они отцепили от него синеватую гофрированную пуповину, похожую на ленту испорченных сосисок «Дачные», и махнули рукой. Мол, помрёт, так помрёт.
Феликс не помер.
Его отец, вот уже шесть месяцев назад был снят с проволочной петли в подвале дома номер 26 первого микрорайона в посёлке Кротовина. При странных обстоятельствах он лишился рассудка, и оказался погребённым под плитами двухэтажки. Причина трагедии была неизвестна. Она скрывалась от всех. Глядя на психическое здоровье теперешнего Феликса, трудно сказать, что побудило его отца на столь решительный шаг. Эта тайна так и осталась для Феликса за железными дверями.
Детские и юные годы Чернова мало чем примечательны для нас, поэтому не будем долго задерживаться на них.
С детства Феликс жил со своей матерью, с бабушкой и дедушкой. Последний заслуживает отдельного описания, его личность слишком противоречива и многогранна, она требует отдельной повести, не вмещаемой в формат нашего повествования.
Детство Феликса представляется ему одним размазанным пятном, как на аляповатом непросохшем рисунке, на котором пробуксовал грузовик, и отчётливо виден уезжающий след протекторов. Где-то вы у него прочитаете, что он был ясновидящий, и помнит даже момент своего рождения, а то и видит сквозь стены. Не верьте. Он был к счастью, здоров, и «овощное» детство не забыло его. Вы же помните про печать социума.
Как то: сахарная вата на базаре, до обеда замки из песка, лето тёмное в сиреневом угаре, и до вечера – холодная река. Он сам бы написал такое стихотворение о своём детстве, если бы мог.
Но он молчал. Он никогда так громко потом не молчал, как в этой бесплодной юности. Молчал истошно. Монумент тишины накрывал его своей тенью, и как знать, может быть, оберегал Чернова от чего- то.
* * *
Годы беспросветного невежества приходятся почти всегда на первую треть жизни. Спросите меня, согласился бы я ещё раз испытать это состояние длиной в два с лишним десятка лет, и я вам отвечу: ни у кого никогда не спрашивают о таком. Но потом, когда приходит осознание, становится невыносимо жаль себя того, одинокого, не понимающего что происходит, не способного знать, что где-то совсем недалеко есть другие годы, надо лишь просто подождать и потерпеть. Хочется прийти и сказать себе тогдашнему, тыча пальцем себе в грудь: Посмотри, какой ты теперь. Потерпи, брат, скоро, скоро. Как бы сохранить это ощущение для следующего раза? И какое бы бессмысленно – детское занятие не владело вниманием, пусть бы эта мысль висела в воздухе, пусть бы была всегда. Терпеть ради будущего, которое уже есть.
Вдаль убегает зелёный луг, на горизонте сливающийся с синим. Солнце нещадно палит, испаряя влагу из песочных замков, предрекая их конец. Вчера подобрали трёх щенят, построили им будку в чушатниках, и теперь ходим смотреть, а Вика из четвёртой квартиры вчера у мамки молоко стыбзила для щенков, и мамка её дома посадила на три дня, а мы принесли ей щенят и показывали с балкона… Дядя вчера с тюрьмы приехал и варил чифир на кухне, он страшный, весь в наколках, но я его не боюсь, потому что он добрый.
Вдаль убегает зелёный луг, на горизонте сливающийся с синим. Солнце нещадно палит, испаряя влагу из песочных замков, предрекая их конец. Горизонт спокойный, в небо не взлетают тонны земли, смерть не катит по полю своё месиво из железа, тряпок и глаз. Глухота как пепел оседает вниз, накрывая землю тонким слоем молчания.
Вечер во дворе. Остывающий бетон пахнет краской и ванилью. Вокруг двориков вкопаны железные заборчики, сваренные из труб. Они как оградки на могилах, потому что на заводе эти трубы прокатывают на одном станке. Только для двориков их красят в розовый цвет, а для кладбища в чёрный. Так невежество розовой жизни поглощает всесодержащая чернота смерти. На розовой скамейке мы сидим со старшими. Они курят и никого не боятся. Хорошо быть взрослым.