Страница 41 из 49
Я хотел уволиться. Я перестал ходить на работу. На звонки не отвечал, на улицу практически не выходил. Серая, как сам мир депрессия, стала моей тенью, и постоянным, но безмолвным собеседником опустошёнными вечерами.
«Почему незачем жить», — говорю я куда-то в сгусток тишины, в самый его центр, а представляю, что на чёрной стене есть что-то ещё чернее. «Это» зыбко вибрирует, считает пузырьки в стакане, умножая их на количество моих седых волос, но упорно молчит. Плохой из неё собеседник. Но другого нет.
Вчера вечером раздался стук в дверь. Я посмотрел в глазок и увидел старика Аббасовича. Он глядел усталыми глазами на дверь, а оптика глазка вытягивала его лицо. Я открыл только потому, что мне было невыносимо смотреть на его искажённую физиономию. В глазке он походил на суслика.
В коридоре он снял плащ и прошёл в гостиную.
— Исам Аббасович, дядя, - сказал я ему, - я понимаю, зачем Вы пришли, Вы зря тратите время, тогда в институте, а потом в больнице, я дал Вам клятву, потому что не знал, что я слишком мал, и что невозможно искоренить это зло.
— Ты всё неправильно понял, — покачал он головой, — два дня назад у меня умерла дочь, моя Хадиджа, а я не знаю к кому пойти, везде одно и то же. Везде лицемерие и ложь. У тебя найдётся стакан воды?
Я налил ему чая, и он выпил его залпом.
Мы до поздней ночи сидели и молчали. Тень, которая была чернее, чем самая чёрная стена, чуть посветлела, и её больше не было.
Мне кажется, что я забыл, и что старик всё же говорил о чём-то.
Кажется, он спросил:
— Так, значит всё бессмысленно, и душа должна искать Учителя?
— Да, — сказал я.
— А если она закостенела и захлебнулась в крови?
— Душа не может закостенеть, — отвечал я, — это неизменное постоянство, она всегда стремится к Истине, прорываясь сквозь тучи лжи.
Когда старик уходил, он нервно схватил меня за плечи, как будто у него отбирали самое дорогое, что может быть у человека в жизни. Я заглянул в его глаза, в них стояло необъяснимое выражение чего-то неотвратимого, ужасного и прекрасного одновременно, странная смесь мужества и малодушия, скорби и победы.
Он, словно нехотя, отпустил меня и сказал:
— Прощай Фарид, ты был мне как сын, — и повернулся в проёме двери.
Я закрыл за ним дверь, прошёл вглубь комнаты, и только тут понял, что случилось что-то непоправимое. Я бросился в подъезд, выбежал на улицу, но там никого не было.
Той ночью длинноволосый путник из неподвижного мира в последний раз приходил в мои сны. Рыночными площадями и базарами желтел Город Без Имени.
— Муhамад, великий из великих, говорил, что Истина превыше всего, но добавлял, что ещё выше истинная жизнь, — шептал молодой человек и смотрел на меня.
— Побеждать других – доблесть звериная, побеждать себя – доблесть человека, - шипел ветер в его волосах. Когда душа набирает силу, она, прежде всего, берёт ответственность за себя, она благоухает словно лилия посреди грязи, она ведёт себя как цветок, который дарит свой аромат независимо от того, ухаживают за ним и поливают, или срезали и бросили в вазу, тем самым погубив навеки.
В проём, выдолбленный в стене, нам была видна арена, на которой плясала та, от кого предостерегал Посланник Аллаhа (да благословит Его Аллаh и приветствует), и сверкала ослепительными зубами, они казались такими из-за накрашенных сажей губ.
— Мы должны уйти отсюда, — говорил путник, — сюда сейчас придут люди, они не должны нас тут найти.
За воротами – огромные статуи бедуинов, верблюды из жёлтого ракушечника навеки застыли, пересекая пустыню жизни.
— До свиданья, мой брат, — молвил путник, — мы расстаёмся, чтобы встретиться вновь.
В воздухе появились белые хлопья – я хотел, чтобы шёл снег и, не тая, лежал на волосах путника. Глухие звуки почти без остатка растворились в белизне, из-за снежной занавеси вышел чёрный скакун неописуемой красоты. Вся земля была белой и сверкала подобно алмазам.
— До свиданья, брат, — я никогда не прощаюсь, — сказал путник и махнул плащом, садясь в седло. Долго перед моими глазами сверкали белые монеты, вылетающие из-под копыт. Скакун чёрной стрелой пронизывал белый воздух, и длинные волосы развевались на ветру, а где-то в других коридорах моего сна, я видел в небе крылья, а луна раскололась надвое.
Прощай, брат, до свидания.
Этим утром на Старом Острове начались дожди. Я шёл к дяде Исаму, а в моём сердце стояла печаль, ощущение беды висело в воздухе.
У ограды его дома я увидел автомобили, ворота были открыты, и из них выходили полицейские и выносили коробки. Во дворе я увидел маленькую женщину, сидящую на земле.
Когда я вошёл, она бросилась ко мне с криком:
— Фарид, скажи им, скажи им, что это ошибка!!!
С ужасом я узнал в этой женщине тётю Илайю. За несколько дней она постарела на много лет, из-под хиджаба выбивались седые волосы.
Я удивлённо смотрел на открытые ворота, на плачущую тётю Илайю, я лишился способности понимать происходящее.
Ко мне подошёл полицейский и подозрительно посмотрел на меня.
— Кто ты? — спросил он, нагло глядя мне в глаза. Он был из тех людей, которые считают, что им всё дозволено.
— Это Фарид Чулпанбеков, — ответила за меня тётя Илайя, — он бывший студент Исама.
— Вот и хорошо, свидетелем будет.
— Что случилось? — говорил я, в глубине души презирая весь этот фарс, устроенный главным клоуном в серой униформе, кривляющимся передо мной, который не погнушался вторгнуться в чужой дом и рыться в чужих вещах.