Страница 4 из 49
В дождливый полдень на сырые разбухшие двери слепо падут размытые тени.
В неизбывной пустоте раньше вопроса появится ответ:
Я ЕСТЬ
Слово, набирая непреодолимую инерцию, подобно лавине начнёт движение вниз. Оболочка познания стальным корсетом сожмёт бесформенное.
Но белая жидкость из иглы нейтрализует все оттенки, и всё превратит в один неизменный звук.
14.
Мы с моим сыном едем в троллейбусе, пересекая городские артерии, по которым как энергия праны течёт человеческая масса, обречённая вращаться по этим кругам и наполнять иллюзией жизни распростёртое каменистое тело.
Птицеголовый и Шакал где-то рядом, мой сын это чувствует, и страх жжёной резиной чернит его взгляд. Не понятно, почему он - то их так боится, ведь эта угроза для меня?
— Откуда они взялись? – спрашиваю я у него, наклонившись к маленькой голове с торчащими из махрового покрывала ушами.
— Их породила низшая система, механизм, они здесь, чтобы разделять.
« Может быть, они отделят меня от тебя»,- думаю я.
15.
Сегодня они нас догнали. Выйдя из вагона электрички, я упёрлась прямо в них.
— Оппа! - заорал Шакал, — вот так так! Какая встреча!
Вблизи они оказались совсем не страшные, двое разбитных малых под мухой. Один был высокий и худой, а другой маленький и плотный.
— Так, видишь на сей раз какие образы, — сказал Птицеголовый, озираясь вокруг, — город, — понятно, одиночество, — вполне логично, к тому же Осёл сюда ещё не добрался, но я не пойму одного — где же близнец, или в этот раз…
— Ктю этю у нясь тють, — сказал Птицеголовый, почёсывая недельную щетину и щуря свои выкаченные глаза на моего сына.
— Инпу, вероятно, это и есть ослиная экспансия в этом мире, поосторожнее.
— У - тю - тю, - просюсюкал Шакал, и, дыша перегаром мне в лицо, протянул руки к ребёнку.
— Не трогайте меня! - завопил мой сынок.
— Не трясись как собака в камышах, мы тут не напрасно, - заверил Шакал и вдруг вырвал младенца из моих рук.
— Майкло Джордано быстрым движением выхватывает мяч у Дениса Родмана и проходит в трёхочковую зону! Посмотрите - это не человек, а неудержимая машина! Детройт Пистонс впервые за историю терпит поражение!… Внимание, бросок!
С этими словами Шакал швыряет ребёнка в стоящий рядом мусорный бак. Маленькое тельце, провернувшись в воздухе и описав кривую, с жутким грохотом падает в ржавый железный куб.
— Гол!!! Какой бросок, какая красота! — орёт Шакал, — и оба ржут как угорелые.
— Что вы делаете, придурки, прекратите сейчас же, уроды несносные! - кричу я, - верните мне сына!
— Какой сын, братишка, тебе лечиться надо, это же третий сезон!
Невероятная жалость охватывает меня, сжимая моё сердце вялыми руками. Я подхожу к баку и вытаскиваю из него ребёнка. Он весь в каком-то мусоре, и его глаза страшны, они мажут воздух в диаметре трёхсот метров.
— Я проиграл, я проиграл, — шепчет он, и свистящий воздух вырывается из его дряхлеющего рта, — я проиграл
16.
Вот, наконец-то я стою перед девятью дверями. Из-за каждой двери льётся слабый свет. Десятая дверь стоит особняком. Она одна открывается вовнутрь.
Я оборачиваюсь назад и вижу под собой бесчисленное количество ступеней, убегающих вниз и теряющихся во мраке моей памяти. Я ужасаюсь от мысли, как мне удалось сюда войти.
Я подхожу к десятой двери и дёргаю её за ручку. Заперто. Ничего не происходит.
Внизу на ступенях начинается какое-то шевеление, там - некие существа, но они далеко, и похожи на чёрное облако. У меня появляется мысль спуститься и посмотреть, что там, но я понимаю, что нельзя. Я толкаю первую попавшуюся дверь и вхожу в проём
17.
Где-то глубоко внизу есть огромные глаза. Каменные люди приезжают на них посмотреть. Зрачки выплавлены из горного антрацита, а радужная оболочка – чистейшая бирюза. Один раз в четыре кальпы поднимаются бетонные веки, залатанные самолётным металлом. Белые халаты сбегаются и впитывают лучи. Глаза закрываются и открываются, но доктор Ждонсон говорит, что это ничего, это просто рефлекс.
18.
— Не плачь братишка, говорит мне Шакал, размазывая слёзы по моему лицу. Это не стоит того, вот вернёмся домой, и всё будет нормально.