Страница 33 из 49
— Чем ты сейчас интересуешься?
Он сел на кровать, было видно, что его печалит, то, что он мне сказал.
— Мне интересен тасаввуф. Согласно учению суфиев, Чарья – это одна из первых ступеней ученичества, это жизнь в миру, подготавливающая к тарикату. Это тоже своего рода медитация, отказ от всего внешнего, в пользу внутренней концентрации.
— Очень интересно.
— Вы читали Шамса Тебризского?
— Какие-то выдержки.
— А с поэзией Джалалатдина Руми, конечно же, знакомы?
— Как и каждый образованный человек, я бесспорно, знаком с творчеством Мауланы. Ещё меня с детства поражает история святого Амира Хусро, который умер на могиле своего Мастера, не в силах пережить разлуки с Ним.
— Вот! Они там говорят везде, что нужен учитель, наставник, под руководством которого можно пройти в свой Вечный Дом.
— Ты прав. Учитель, это хорошо, вера в него ещё лучше.
— Всё дело в том, что везде сказано, что одной веры мало, нужна ещё практика.
— Ты дай мне что-нибудь почитать, хоть я и закоренелый, как многие из вас меня называют.
— Конечно, Исам Аббасович, но это не правда, закоренелым вас никто не зовёт.
Мы молчали и пили чай, принесённый мамой.
— Вы знаете, дядя Исам, меня это событие со студентками поразило, а я недавно читал в газете, что в северной стране одна девушка зашла в храм и начала поносить своего пророка, плясала там, что-то кричала.
— Непредставимо.
— Так самое поразительное, что её посадили в тюрьму на два года.
— И всё?
— Нет, там она объявила голодовку и стала национальной героиней. А потом её выпустили. А у нас бы, что с ней было? Да любой правоверный счёл бы за честь оторвать от неё кусок плоти.
— Фарид, — выдохнул дядя Исам, — я сегодня тебе уже говорил, но ты испытывал стресс и не слышал мои слова. Страна, которая не имеет духовного стержня, нравственной основы, обречена. Люди в такой стране не живут, они горят в адском пламени греха, потому что грех - есть слабость духа. Теперь насчёт того, что ты сказал мне, что люди думают, будто я гуманист. Понимаешь, они могут думать всё, что угодно, я от этого не изменюсь. Пусть думают, что я гуманист, пусть думают, что я анархист, пусть думают, что хотят. На мнение людей полагаться нельзя, оно подобно изменчивому лику природы, когда в месяце Сафар её одежды трепещут на ветру, а в Рамадан солнце выжигает камни.
Я поднял взгляд на этого человека, я осматривал его седую бороду, я видел его глаза. Я молчал, потому что не знал, что ему сказать.
— Фарид, через полчаса – начинается Джума, я надеюсь, обида за вспыльчивый нрав твоего дяди растворилась в сердце твоём?
— Да я и не обижался, дядя Исам, конечно идём.
* * *
« … итак, Янья, сын Искандера рассказывает:
Я просиживал вечера напролёт в доме Суфия Анвара Али Джана. Люди приносили ему подарки, которые он обменивал на еду, ту, что подавали перед вечерней медитацией. Он садился в углу, не позволяя никому сидеть рядом с ним, и ел рукой из своей миски. Многие из тех, кто приходил к нему, говорили: "Этот человек надменен и не добр, так как он отделяет себя от своих гостей".
Вечер за вечером я подсаживался всё ближе и ближе, пока не смог разглядеть, что его миска, хотя он и совершал движения рукой, была пуста.
Не в силах сдержать любопытства я спросил его:
- В чём причина твоего странного поступка: зачем притворяться, что ты ешь, когда ты не ешь, и зачем ты позволяешь людям думать, что ты надменен, когда на самом деле ты скромен и умерен в пище, о лучший из людей?
Он отвечал:
- Коль скоро меня судят по внешним вещам, пусть думают, что мне недостаёт скромности, чем приписывать мне добродетели, которых я не имею. Нет большего греха, чем ставить человеку в заслугу его внешний вид или другие проявления. Поступать так - значит оскорблять внутренние добродетели, воображая, что их нельзя ощутить. Поверхностные люди всегда будут судить по поверхностным вещам: по крайней мере, они не осквернят то, что внутри…»
Я никогда не забуду глаз дяди Исама, во время этой проповеди он ни разу не взглянул в мою сторону, но смотрел на меня каким-то глубинным зрением, как будто сердцем, я знал тогда, что это его душа, и что она чему-то тихо удивляется.
* * *
Той осенью мне улыбнулось счастье. Мимо меня пронеслась смерть, задев меня рукавом своей левой руки. Это прикосновение выхватило клок волос на моей чёрной голове, навсегда лишив его красящих пигментов. Я видел, как её правая рука, держащая остро отточенный нож, на ходу срезает головы тех, с кем я ещё вчера делил хлеб, кому заглядывал в глаза, людям, которые почему-то оказались с другой стороны. С правой.
В то время мы сидели в крытой тюрьме города Илттау в северном Курдистане. Сонный спрут Илтаусского централа как питательную жижу переваривал человеческие судьбы. В тот год было больше всего расстрелов, чем в любой другой за последние двадцать лет. Министерские грузовики не успевали опорожнять свои кузова от трупов, почерневших от копоти предсмертного страха в резиновой комнате Исполнений. Нас осудили быстро. В то время тогда ещё не было этих всех мораториев, никому нельзя было написать. Недавно только угасла полемика вокруг событий на нашей родине Бахастан, куда курды по наставлению Сетера ввели свою регулярную армию, после того как мой брат объявил независимость. Десять тысяч неандертальцев с противотанковыми пулемётами ступили на землю моего детства. Они вешали мужчин, продев тросы за нижнюю челюсть и сквозь рёбра, они заставляли матерей есть мясо своих детей, а стариков – быть свидетелями этого бессмысленного жестокосердия. Они были боги, им было дозволено всё. Не знаю, как выжил мой брат в этом кровавом калейдоскопе. Но это ему удалось. Несколько лет он очень осторожно восстанавливал свои старые связи, строил что-то наподобие сети, и только поняв, что находится в относительной безопасности, вышел на меня. Случилось так, что я вызвался ему помочь. Не мог же он по улицам расхаживать. За мной тогда уже перестали наблюдать, и ко мне можно было подойти незамеченным.